личайшею ясностью и точностью объяснилъ сущность дѣла, невозможность исполнить его замѣчанія, показалъ заготовленныя, согласно этимъ замѣчаніямъ, статьи, и поставилъ вопросъ такъ, что ему предстояло только сказать: да или нѣтъ!
Много пишутъ о какомъ-то вдохновеніи. Вещь, сама по себѣ, весьма темная и неудобопонятная. Но мнѣ, именно при докладахъ, случалось испытывать нѣчто подобное, что-то такое, что давало мнѣ побѣждающія слова и глубочайшую увѣренность, что противъ нихъ ничто не устоитъ. Въ сношеніяхъ моихъ съ намѣстникомъ кавказскимъ, — сношеніяхъ, почти ежедневныхъ и исполненныхъ большой важности, я часто чувствовалъ припадки, такъ сказать, подобнаго состоянія и видѣлъ по глазамъ и движеніямъ князя, какъ это состояніе электризуетъ его самого.
Нѣчто подобное было и при томъ докладѣ моемъ графу, о которомъ я говорю; графъ быстро былъ убѣжденъ и покоренъ моими соображеніями.
— Совершенно справедливо, — сказалъ онъ въ заключеніе, — я не зналъ основаній дѣла и потому невѣрно смотрѣлъ на него. Очень, очень вамъ благодаренъ.
Въ то же время онъ подписалъ и самый Сводъ, и бумагу графу Блудову, при которой онъ препровождался. Трудно передать то чувство, съ которымъ я вышелъ отъ графа, неся свою поклажу. Обратное мое путешествіе въ Петерговъ, а потомъ въ Петербургъ представляло сочетаніе такихъ отрадныхъ минутъ, которыя рѣдко посѣщаютъ насъ въ жизни. Предо мною открывалась свобода, деревня съ ея рощами, рѣкою. Упоительные планы и картины сельской жизни роились толпой въ моей головѣ; сердце билось радостно, я былъ безгранично счастливъ, несмотря на разные недуги, которые, казалось, прочно укрѣпились во мнѣ и никакъ не хотѣли разстатсья со мною.
Между тѣмъ какъ происходило все то, о чемъ я разсказалъ, въ составѣ управленія почтовымъ вѣдомствомъ произошли значительны перемѣны. Прянишниковъ, который носилъ званіе директора почтоваго департамента и с.-петербургскаго почтъ-директора, назначенъ — неслыханное дѣло! — членомъ Государственнаго Совѣта. Правда, директор почтоваго департамента не совсѣмъ походитъ на
