неуклюжій Черноморъ съ свитою своей и полковой музыкой, тогда не было мѣста ни для музыкантовъ, ни для танцоровъ.
Декорація послѣдняя 5-го акта не лучше была.
Новое обстоятельство умножило весьма значительно мои хлопоты и непріятности. Около 1840 или 1841 г. Булгаринъ бывалъ часто у Нестора Кукольника и я былъ съ нимъ на дружеской ногѣ и даже на ты. Из-за пустяковъ мы разскорились. Не вижу надобности скрывать причину ссоры моей съ Булгаринымъ. Однажды въ Павловскѣ Булгаринъ что-то долго шепталъ на ухо Герману[1], между тѣмъ публика ожидала одной изъ любимыхъ пьесъ; я въ полголоса сказалъ шутливо Герману: «не слушайте его, онъ ничего въ музыкѣ не разумѣетъ». За эту шутку Булгаринъ взбѣсился. Мы были на кіоскѣ, гдѣ оркестръ. Булгаринъ завязалъ споръ и такъ какъ дѣло шло о музыкѣ, то естественно, что мнѣ легко было объяснить и доказать, что онъ нашего искусства не разумѣетъ.
Этотъ споръ продолжался долго и въ присутствіи многочисленной толпы.
Сеньковскій, съ которымъ въ то время я былъ очень друженъ, желая отклонить отъ меня новыя непріятности, старался примирить меня съ Булгаринымъ.
Онъ позвал къ Coulon[2] на обѣдъ бельгійскую пѣвицу Мерти съ ея матерью (Мерти впослѣдствіи вышла за кларнетиста Блэза, который былъ долгое время у насъ и былъ любимъ), меня и Булгарина. Мы подали другъ другу руку въ знакъ примирения, но я однако не хотѣлъ просить его о покровительствѣ. Когда же зашла рѣчь о моей оперѣ, Булгаринъ съ притворнымъ видомъ сожалѣнія сказалъ: «досадно, что такое превосходное произведеніе должно быть ввѣрено артистамъ, которые не въ состояніи исполнить его надлежащимъ образомъ». На это я отвѣчалъ ему, что я писалъ мою оперу, зная уже тѣхъ артистовъ, которые должны будутъ исполнить ее, что я сообразовался съ ихъ средствами и вполнѣ ими доволенъ.
Нѣсколько дней послѣ того, когдя я пришелъ на репетицію, Леоновъ взялъ меня въ сторону и таинственно сообщилъ, что
