ли, самъ Тарновскій поощрялъ гостей собственнымъ примѣромъ, въ особенности въ гроссъ-фатерѣ, котораго фигуры онъ выдѣлывалъ съ необыкновеннымъ усердіемъ. Пѣли иногда малороссийскія пѣсни, хоромъ на 4 голоса, а иногда сосѣдъ Тарновскаго, Петръ Скоропадскій, затягивалъ какую-нибудь чумацкую пѣсню, искусно подражая простолюдинамъ. Онъ былъ примѣчательный человѣкъ, и хотя хозяинъ нашъ называлъ его простымъ казакомъ, вѣроятно потому, что П. Скоропадскій дѣйствительно въ одеждѣ и пріемахъ подражалъ простымъ казакамъ и не искалъ особенной дружбы съ Тарновскимъ, однако же въ самомъ дѣлѣ онъ воспитанъ былъ въ московскомъ университетскомъ пансіонѣ, былъ очень образованъ и доступенъ искусствамъ, разумѣлъ архитертуру, игралъ порядочно на кларнетѣ и чувствомъ понималъ хорошую музыку.
Въ портфёлѣ моемъ нашлись два №, приготовленные (не знаю когда, для «Руслана»: Персидскій хоръ: Ложится въ полѣ мракъ ночной и маршъ Черномора; обѣ эти пьесы слышалъ я въ первый разъ въ Каченовкѣ; онѣ были хорошо исполнены; въ маршѣ Черномора колокольчики замѣнили мы рюмками, на которыхъ чрезвычайно ловко игралъ Дмитрій Никитичъ Палагинъ.
Играли и очень не дурно антракты «Эгмонда» Бетховена, № Clärchens Tod произвелъ на меня глубокое впечатлѣние; въ концѣ я схватилъ себя за руку: мнѣ показалось отъ перемежки движенія волторнъ, что и у меня остановились пульсы.
Для Гулака-Артемовскаго я положилъ на оркестръ элегію «Шуми, шуми», музыка Геништы. Гулакъ пѣлъ ее хорошо; но выговоръ его былъ несказанно жестокъ.
Сосѣдъ Тарновскихъ, мой пансіонскій товарищъ Н. А. Марковичъ, помогъ мнѣ въ балладѣ Финна: онъ сократилъ ее и поддѣлалъ столько стиховъ, сколько требовалось для округленія пьесы.
Мнѣ очень памятно время, когда писалъ я балладу Финна: было тепло, собрались вмѣстѣ я, Штернбергъ и Марковичъ. Покамѣстъ я уписывалъ приготовленные уже стихи, Марковичъ грызъ перо (не легко ему было въ добавочныхъ стихахъ поддѣлываться подъ стихи Пушкина), а Штернбергъ усердно и весело
