лись, несмотря на что, однако же, я продолжалъ бывать на сценѣ и учить въ школѣ.
Кромѣ прибавочной сцены, въ теченіи 1837 г. написалъ я два романса: Гдѣ наша роза и Ночной зефиръ, слова Пушкина и, помнится, на квартирѣ Степанова у Измайловскаго моста, въ домѣ Гарновскаго.
Первую мысль о Русланѣ и Людмилѣ подалъ мнѣ нашъ извѣстный комикъ князь Шаховской; по его мнѣнію, роль Черномора слѣдовало писать для Воробьевой. На одномъ изъ вечеровъ у Жуковскаго, Пушкинъ, говоря о поэмѣ своей: «Русланъ и Людмила», сказалъ, что онъ многое бы передѣлалъ; я желалъ узнать отъ него, какія именно передѣлки онъ предполагалъ сдѣлать, но преждевременная кончина его не допустила меня исполнить этого намѣренія.
Гайвазовскій, посѣщавшій весьма часто Кукольника, сообщилъ мнѣ три татарскіе напѣва; впослѣдствіи два изъ нихъ я употребилъ для лезгинки, а третій для Andante сцены Ратмира въ 3-мъ актѣ оперы «Русланъ и Людмила».
Дома мнѣ было не очень хорошо. Жена моя принадлежала къ числу тѣхъ женщинъ, для которыхъ наряды, балы, экипажи, лошади, ливреи и пр. были всё; музыку понимала она плохо, или лучше сказать, за исключеніемъ мелкихъ романсовъ, вовсе не разумѣла; все высокое и поэтическое также ей было недоступно. Вотъ обращикъ равнодушія Марьи Петровны къ музыкѣ: когда я началъ писать «Жизнь за Царя» въ 1835 г., она жаловалась теткѣ моей (сестрѣ моего отца), Маріи Николаевнѣ Зелепугиной, что я трачу деньги на нотную бумагу. Иногда однакоже приходили пріятели къ намъ обѣдать; въ числѣ ихъ не рѣдко былъ Петръ Степановъ. Вскорѣ послѣ перваго представленія «Жизни за Царя», я познакомился съ княземъ Михаиломъ Дмитріевичемъ Волконскимъ и охотно училъ пѣнію покровительствуемаго имъ пѣвца Остроумова, коего онъ назвалъ по своему имени, Михайловымъ. Во время урока, я помню, мы вмѣстѣ съ Михайловымъ замѣтили пожаръ дворца. Это было ночью и, когда весь дворецъ вспыхнулъ, то освѣтило мои комнаты такъ, что читать было можно.
У Кукольника въ эту же зиму завелись столь многочисленные рауты, что часто приходили къ нему лица вовсе незна-
