году, преміи отъ Академіи des Jeux Floraux, которая въ 1820 дала поэту званіе maître es Jeux floraux за его оду Moise sur le Nil. Въ то же время Шатобріанъ, подалъ сигналъ громкой извѣстности Виктора, назвавъ его — enfant sublime, которое выраженіе долго служило въ Парижской публикѣ неразлучнымъ эпитетомъ имени юнаго Гюго. Отсюда начался рядъ его разнообразныхъ произведеній, которыя слѣдовали одно за другимъ съ такою скоростью, что плодовитость его музы приводила всѣхъ въ удивленіе. Король пожаловалъ ему въ 1822 году пенсіонъ въ двѣ тысячи франковъ. Въ упоеніи самолюбія, произведенномъ столь блистательными успѣхами, Гюго рѣшился преобразовать Французскую поэзію и трагедію. Тогда только-что начиналась въ Парижѣ борьба стараго Французскаго классицизма съ романтизмомъ Англійскимъ и Нѣмецкимъ, который съ каждымъ днемъ находилъ себѣ болѣе приверженцевъ между молодыми людьми. Имена Шекспира, Байрона, Шиллера, Гёте, были произносимы съ энтузіазмомъ съ одной стороны и слышимы съ изумленіемъ съ другой. Викторъ Гюго съ жаромъ присталъ къ новымъ идеямъ, усвоилъ ихъ себѣ, и старался доставить имъ торжество: необыкновенный поэтическій талантъ, которому уже всѣ удивлялись, безъ труда возвелъ его на степень предводителя приверженцевъ нововведеній. Онъ сдѣлался главою романтиковъ, тѣмъ болѣе, что оть него одного и ожидали они подтвержденія примѣрами тѣхъ правилъ, которые онъ проповѣдывалъ вмѣстѣ съ ними. Викторъ Гюго дѣятельно участвовалъ тогда въ изданіи двухъ или трехъ мелкихъ литературныхъ журналовъ, какъ то, Pandore, Le Miroir, и прочая. Въ этихъ-то листкахъ давались самыя жаркія сраженія старому классицизму: насмѣшки и доказательства, обидные эпитеты и остроумныя замѣчанія, громили стѣны ветхой крѣпости и поражали дряхлыхъ ея защитниковъ. Преувеличеніе, какъ это всегда бываетъ въ увлеченіи спору, довело нововводитедей до отчаянпой необходимости разрушать одну за другою всѣ прежнія репутаціи, всѣ очарованія прошедшаго. Расинъ, Вольтеръ, и даже Корнель, провозглашены были — pèrruques, олухами, которые не умѣли писать по-Французски и не понимали въ чемъ состоитъ трагедія. Нужно было примѣровъ, чтобы показать, какъ должны быть писаны трагедіи, и Викторъ Гюго, уже знаменитый какъ лирическій поэтъ, взялся представить образцы этого новаго искусства. Изъ летучихъ періодическихъ листковъ перенесъ онъ въ предисловія этихъ драматическихъ опытовъ проповѣдываніе своей теоріи, создавшейся въ пылу борьбы и съ необдуманностію свойственною молодому человѣку. Въ этихъ предисловіяхъ, изъ которыхъ каждое измѣняло что-нибудь въ правилахъ, объявленныхъ въ предыдущемъ предисловіи, Викторъ Гюго дошелъ до неслыханной наглости, до такого грознаго диктаторскаго тона, что самые даже его почитатели испугались. Онъ дѣйствительно властвовалъ тогда въ литературѣ, управлялъ умами всей молодежи, и не удивительно, если, видя себя окруженнымъ приверженцами, которые обожали его до фанатизма, простеръ онъ самонадѣянность свою до послѣднихъ предѣловъ забвенія приличій. Когда въ театрѣ давались піесы, вооруженныя въ печати подобными манифестами, это были рѣшительныя битвы: обѣ стороны, приверженцы и противники ревѣли, приходили въ изступленіе, дрались. Но слишкомъ скоро прошла для Виктора Гюго эта эпоха торжества: неудовлетворенныя ожиданія мало-по-малу охолодили страсти; тѣ стали менѣе свистать, другіе рукоплескали уже умѣреннѣе; и съ той минуты какъ въ зрителяхъ равнодушіе заступило мѣсто ожесточенія, какъ двѣ противныя партіи встрѣтились безъ шуму на полѣ сраженія, скипетръ литературный выпалъ изъ рукъ властителя. Многія обстоятельства были причиною столь скораго паденія могущества Виктора Гюго. Конечно, въ головѣ этихъ причинъ должно поставить существенныя недостатки опытовъ и всякаго роду преувеличенія, въ какія авторъ ихъ вдался по своей молодости, неопытности и упоенію, производимому изступленными похвалами слишкомъ пылкихъ приверженцевъ. Но много также повредило Виктору Гюго непостоянство его правилъ, литературныхъ, нравственныхъ и политическихъ. Драматическія и поэтическія теоріи его безпрерывно измѣнялись, потому что съ самаго начала не были твердо и хладнокровно обдуманы. Въ то же самое время, забывая прежнія чувства благочестія, онъ являлся скептикомъ. Пристрастіе къ ужасному и безобразному нерѣдко ввергало его въ отвратительный ци-
