ваться разуму. Правда, я предоставляю ему видимость независимости; но никогда еще не былъ онъ болѣе подчиненъ, такъ какъ теперь онъ подчиняется по собственному желанію. Пока я не могъ сдѣлаться господиномъ надъ его волей, я оставался господиномъ надъ его личностью; я не покидалъ его ни на минуту. Теперь я иногда предоставляю его самому себѣ, потому что управляю имъ всегда. Разставаясь съ нимъ, я цѣлую его, и говорю увѣреннымъ тономъ: «Эмиль, я довѣряю тебя моему другу, я поручаю тебя его честному сердцу; онъ отвѣтитъ мнѣ за тебя».
Не такъ-то скоро разрушается здоровая привязанность, еще ни разу не охлаждавшаяся, и изглаживаются принципы, вытекающіе непосредственно изъ первыхъ понятій разума. Если въ мое отсутствіе произойдетъ какая-нибудь перемѣна, она будетъ недостаточно продолжительной и онъ не сумѣетъ въ достаточной мѣрѣ скрыть ее отъ меня, чтобы я не замѣтилъ опасности прежде, чѣмъ зло совершится, и не успѣлъ устранить ее. Такъ какъ развращаются не сразу, то не сразу и научаются притворству; и если есть человѣкъ неопытный въ этомъ искусствѣ, то именно Эмиль, такъ какъ ему ни разу въ жизни не приходилось пользоваться имъ
Благодаря этимъ и другимъ подобнымъ же заботамъ, я считаю его настолько гарантированнымъ отъ постороннихъ предметовъ и вульгарныхъ правилъ, что предпочелъ-бы видѣть его въ средѣ самаго дурного парижскаго общества, чѣмъ наединѣ въ его комнатѣ или въ паркѣ, предоставленнымъ всему безпокойству его возраста. Что ни толкуй, но изъ всѣхъ враговъ, которые могутъ напасть на молодого человѣка, самый опасный и единственный, котораго нельзя устранить, это онъ самъ: но этотъ врагъ опасенъ только по нашей винѣ; ибо, какъ я уже говорилъ сотни разъ, чувственность пробуждается только подъ вліяніемъ воображенія. Ея потребность, собственно говоря, не есть физическая потребность; неправда, будто это истинная потребность. Если-бы соблазнительный предметъ никогда не поражалъ нашихъ глазъ, если бы безнравственная идея никогда не входила въ нашъ умъ, то можетъ быть эта мнимая потребность не давала бы себя чувствовать намъ, и мы оставались-бы цѣломудренными, безъ искушеній, безъ усилій и безъ заслуги. Намъ неизвѣстно, какое глухое броженіе возбуждаютъ въ крови юношества нѣкоторыя положенія и нѣкоторыя зрѣлища, причемъ оно само не въ силахъ опредѣлить причину этого волненія, которое не легко успокоить и которое не замедлитъ возобновиться. Что касается меня, то, чѣмъ болѣе я размышляю объ этомъ важномъ кризисѣ и о его близкихъ или отдаленныхъ причинахъ, тѣмъ болѣе я прихожу къ убѣжденію, что отшельникъ, воспитанный въ пустынѣ, безъ книгъ, безъ обученія и безъ женщинъ, умеръ-бы дѣвственникомъ, до какого-бы возраста ни дожилъ.
Но здѣсь рѣчь идетъ не о дикарѣ этого рода. Воспитывая человѣка среди ему подобныхъ и для общества, невозможно и даже неумѣстно оставлять его вѣчно въ этомъ спасительномъ невѣдѣніи; а для мудрости нѣтъ ничего хуже полузнанія. Воспоминаніе о предметахъ, поражавшихъ насъ, объ идеяхъ, пріобрѣтенныхъ нами, слѣдуютъ за нами въ наше убѣжище, населяютъ его, наперекоръ нашей волѣ, образами, болѣе соблазнительными, чѣмъ самые предметы, и дѣлаютъ уединеніе настолько же гибельнымъ для того, кто прино-
