Совѣсть! совѣсть! божественный инстинктъ, безсмертный и небесный голосъ; надежный путеводитель существа несвѣдущаго и ограниченнаго, но мыслящаго и свободнаго; непогрѣшимый судья добра и зла, дѣлающій человѣка подобнымъ Богу! ты создаешь превосходство его природы и моральность его поступковъ; безъ тебя я не чувствую въ себѣ ничего, что возвышало бы меня надъ скотами, кромѣ печальной привилегіи переходить отъ заблужденія къ заблужденію съ помощью разсудка, лишеннаго правилъ, и разума, лишеннаго принципа.
Благодареніе небу, вотъ мы избавились отъ всего этого ужасающаго аппарата философіи; мы можемъ быть людьми, не будучи учеными; не имѣя надобности затрачивать нашу жизнь на изслѣдованіе морали, мы съ наименьшими затратами пріобрѣли болѣе надежнаго путеводителя въ этомъ необъятномъ лабиринтѣ человѣческихъ мнѣній. Но недостаточно того, что этотъ путеводитель существуетъ, нужно умѣть узнавать его и слѣдовать за нимъ. Если онъ говоритъ всѣмъ сердцамъ, почему-же такъ мало такихъ, которыя слушаютъ его. Эхъ! это потому, что онъ говоритъ на языкѣ природы, а всё заставляетъ насъ забывать этотъ языкъ. Совѣсть боязлива, она любить уединеніе и тишину; свѣтъ и шумъ пугаютъ её; предразсудки, которымъ приписываютъ ея рожденіе, ея злѣйшіе враги; она бѣжитъ отъ нихъ или умолкаетъ передъ ними; ихъ шумные голоса заглушаютъ ея голосъ и мѣшаютъ ему быть слышнымъ: фанатизмъ осмеливается поддѣлываться подъ неё и диктовать преступленіе отъ ея имени. Наконецъ, она оскорбляется тѣмъ, что ее выпроваживаютъ; она перестаетъ говорить съ нами, перестаетъ отвечать намъ и послѣ такого продолжительнаго пренебреженія ею, ее такъ же трудно вызвать обратно, какъ трудно было выгнать.
Сколько разъ въ теченіе своихъ изслѣдованій я уставалъ отъ холода, который чувствовалъ въ себѣ! Сколько разъ тоска и скука, вливая свой ядъ въ мои первыя размышленія, дѣлали ихъ невыносимыми для меня! Любовь къ истинѣ встрѣчала лишь вялое и безсильное рвеніе въ моемъ безплодномъ сердцѣ. Я говорилъ себѣ: зачѣмъ мучиться поисками того, чего нѣтъ? Моральное благо — химера; нѣтъ ничего хорошаго, кромѣ чувственныхъ удовольствій. О, какъ трудно, разъ потерявъ вкусъ къ душевнымъ удовольствіямъ, вернуть его себѣ! А еще труднѣе пріобрѣсти его тому, кто никогда не обладалъ имъ. Если бъ существовалъ на землѣ настолько жалкій человѣкъ, что въ его жизни не нашлось бы ни одного поступка, воспоминаніе о которомъ внушало бы ему довольство собой и сознаніе, что онъ не даромъ прожилъ, то этотъ человѣкъ былъ бы неспособенъ когда либо познать себя; и, лишенный возможности чувствовать, какая доброта подходитъ къ его натурѣ, онъ оставался бы поневолѣ злымъ и былъ бы вѣчно несчастнымъ. Но думаете ли вы, что на землѣ найдется хоть одинъ человѣкъ, до того извращенный, что его сердце ни разу не поддавалось искушенію сдѣлать добро? Это искушеніе такъ естественно и такъ сладко, что невозможно вѣчно сопротивляться ему, а воспоминанія объ удовольствій, порожденномъ имъ однажды, достаточно, чтобы вѣчно возвращаться къ нему. Къ несчастью его трудно удовлетворить въ началѣ; есть тысячи причинъ отказаться отъ склонности своего сердца; ложное благоразуміе сжимаетъ ее въ предѣлахъ человѣческаго я; нужны тысячи усилій мужества, чтобы осмѣлиться
