этихъ правилъ изъ принциповъ высокой философіи, а нахожу ихъ въ глубинѣ моего сердца, гдѣ природа начертала ихъ неизгладимыми буквами. Мнѣ нужно только посовѣтоваться съ самимъ собою о томъ, что я хочу дѣлать; все, что я чувствую какъ добро, есть добро, все, что я чувствую какъ зло, есть зло: лучшій изъ всѣхъ казуистовъ — совѣсть; и только когда торгуешься съ нею, приходится прибѣгать къ тонкостямъ разсужденія. Первая изъ всѣхъ заботъ есть забота о себѣ самомъ: между тѣмъ какъ часто внутренній голосъ говоритъ намъ, что создавая наше благо насчетъ другого, мы поступаемъ дурно! Мы думаемъ, что слѣдуемъ побужденію природы, а на дѣлѣ сопротивляемся ему; слушая то, что она говоритъ нашимъ чувствамъ, мы пренебрегаемъ тѣмъ, что она говоритъ нашему сердцу: активное существо повинуется, пассивное приказываетъ. Совѣсть есть голосъ души, страсти — голосъ тѣла. Что же удивительнаго, что два эти языка часто противорѣчатъ другъ другу? А въ такомъ случаѣ, который же изъ нихъ надо слушать? Разумъ слишкомъ часто обманываетъ насъ, мы пріобрѣли слишкомъ достаточное право отвергать его; но совѣсть не обманываетъ насъ никогда; она истинный руководитель человѣка; она для души тоже, что инстинктъ для тѣла 1); кто слѣдуетъ ей, тотъ повинуется природѣ, и не опасается заблудиться. Это важный пунктъ — продолжалъ мой благодѣтель, замѣтивъ, что я хочу перебить его — потерпите пока я объясню его нѣсколько подробнѣе.
Вся мораль нашихъ поступковъ въ сужденіи, которое мы сами выносимъ о нихъ. Если правда, что добро есть добро, то оно должно быть въ глубинѣ нашихъ сердецъ, какъ и въ нашихъ дѣлахъ; и первая награда справедливости чувствовать, что ее осуществляютъ. Если моральное добро соотвѣтствуетъ нашей природѣ, то человѣкъ
1) Современная философія, которая допускаетъ только то, что берется объяснять, не охотно допускаетъ темную способность, называемую инстинктомъ, которая повидимому, безъ всякихъ пріобрѣтенныхъ знаній, ведетъ животное къ какой либо цѣли. Инстинктъ, по опредѣленію одного изъ нашихъ мудрѣйшихъ философовъ, есть привычка, не сопровождающаяся размышленіемъ, но пріобрѣтенная при помощи размышленія; и изъ того, какъ онъ объясняетъ это пріобрѣтеніе, приходится заключить, что дѣти размышляютъ больше, чѣмъ взрослые; парадоксъ достаточно странный, чтобы стоило труда его разсматривать. Не входя здѣсь въ обсужденіе этого вопроса, я спрашиваю, какое имя долженъ я дать рвенію, съ которымъ моя собака преслѣдуетъ кротовъ, которыхъ не ѣстъ, терпѣнію съ какимъ она подстерегаетъ ихъ иногда по цѣлымъ часамъ, ловкости, съ какою она хватаетъ ихъ, вытаскиваетъ изъ земли, и убиваетъ, чтобы бросить ихъ тутъ же, причемъ никто никогда не пріучалъ ее къ этой охотѣ и не сообщалъ ей, гдѣ водятся кроты. Я спрашиваю также — и это еще важнѣе — почему въ первый же разъ, какъ я сталъ грозить этой собакѣ, она бросилась на спину, лапами кверху, въ умоляющей позѣ, наиболѣе способной тронуть; позѣ, которую она конечно не сохранила бы, если бъ, не тронувшись ею, я началъ ее бить. Какъ! Моя собака, еще совсѣмъ щенокъ, почти не жившій послѣ рожденія, успѣла уже пріобрѣсти моральныя идеи? Узнала, что такое милосердіе и великодушіе? На основаніи какихъ пріобрѣтенныхъ понятій она надѣялась умолить меня, отдаваясь такимъ образомъ на мою волю? Всѣ собаки въ мірѣ дѣлаютъ почти тоже въ подобныхъ случаяхъ, и я не говорю здѣсь ничего такого, чего не могъ бы провѣрить каждый. Пусть философы, презрительно отвергающіе инстинктъ, соблаговолятъ объяснить этотъ фактъ единственно механизмомъ ощущеній и пріобрѣтаемыхъ при ихъ посредствѣ познаній; пусть они объяснятъ его удовлетворительно для всякаго разумнаго человѣка; тогда мнѣ нечего будетъ сказать, и я не буду больше говорить объ инстинктѣ.
