что басня не ложь, прилагая къ самому себѣ ея истину. Ребенокъ, котораго никогда не обманывали похвалами, ничего не пойметъ въ баснѣ, которую я разбиралъ выше; но вѣтренникъ, который только что попался на удочку льстеца, пойметъ какъ нельзя лучше глупость ворона. Такимъ образомъ, изъ единичнаго факта онъ извлекаетъ правило; и опытъ, о которомъ онъ скоро забылъ бы, запечатлѣвается, благодаря баснѣ, въ его умѣ. Нѣтъ моральнаго познанія, которое нельзя-бы было пріобрѣсти посредствомъ чужого или собственнаго опыта. Въ тѣхъ случаяхъ, когда этотъ опытъ опасенъ, его находятъ въ исторіи, вмѣсто того, чтобы продѣлывать самому. Если-же испытаніе не сопровождается опасными послѣдствіями, то молодому человѣку полезно подвергнуться ему; затѣмъ, при помощи басенъ, извѣстные ему частные случаи возводятся въ правила.
Я не хочу сказать, однако, что эти правила слѣдуетъ развивать или хотя бы только высказывать. Нѣтъ ничего безполезнѣе, ничего неумѣстнѣе морали, которой заканчивается большинство басенъ; какъ будто эта мораль не излагается или не должна излагаться въ самой баснѣ такъ, чтобы читатель сумѣлъ схватить её. Зачѣмъ-же, присоединяя эту мораль въ концѣ, лишать его удовольствія найти ее самому? Искусство преподавать заключается въ умѣньи добиться, чтобы ученикъ находилъ удовольствіе въ ученіи. А для того, чтобы онъ находилъ въ немъ удовольствіе, не слѣдуетъ оставлять его умъ до такой степени пассивнымъ по отношенію къ вашимъ словамъ, что для пониманія ихъ ему не придется дѣлать абсолютно никакихъ усилій съ своей стороны. Надо, чтобы самолюбіе учителя всегда оставляло мѣсто для его самолюбія; надо, чтобы онъ могъ говорить себѣ: я понимаю, я соображаю, я дѣйствую, я учусь. Одна изъ вещей, дѣлающихъ скучнымъ Панталона итальянской комедіи, заключается въ его стараніи растолковать партеру пошлости, и безъ того слишкомъ понятныя. Я не хочу, чтобы воспитатель, — а тѣмъ болѣе авторъ,— былъ Панталономъ. Слѣдуетъ всегда быть понятнымъ, но не слѣдуетъ всегда говорить все: кто говоритъ все, тотъ мало высказываетъ, такъ какъ подъ конецъ его перестаютъ слушать. Какое значеніе имѣютъ четыре стиха, которые Лафонтенъ присоединяетъ къ баснѣ о надувающейся лягушкѣ? Боится-ли онъ, что ея не поймутъ? Или ему, великому живописцу, нужно подписывать названія подъ предметами, которые онъ рисуетъ? Не только не обобщая этой прибавкой своей морали, онъ придаетъ ей частный характеръ, какъ-бы ограничиваетъ ее приведенными примѣрами, и препятствуетъ прилагать къ другимъ. Я бы совѣтовалъ, прежде чѣмъ давать молодому человѣку басни этого неподражаемаго автора, вычеркивать изъ нихъ всѣ эти заключенія, въ которыхъ онъ беретъ на себя трудъ пояснять то, что только что сказалъ такъ же ясно, какъ мило. Если вашъ воспитанникъ не понимаетъ басни безъ помощи нравоученія, то будьте увѣрены, что онъ не пойметъ ея и съ его помощью.
Было бы важно расположить эти басни въ болѣе дидактическомъ и болѣе сообразномъ съ развитіемъ чувствъ и познаній молодого человѣка порядкѣ. Можно ли представить себѣ что нибудь неосмысленнѣе точнаго слѣдованія порядку страницъ книги безотносительно къ потребности и случаю. Сначала воронъ, потомъ стрекоза, потомъ лягушка, потомъ два мула, и т. д. Я золъ на этихъ двухъ муловъ, по-
