умѣютъ проливать слезы умиленія; ему обидно, если онъ произвелъ дурное впечатлѣніе, совѣстно, если онъ оскорбилъ. Если жаръ воспламеняющейся крови дѣлаетъ его рѣзкимъ, вспыльчивымъ, гнѣвнымъ, то минуту спустя доброта его сердца изливается въ раскаяніи; онъ плачетъ, онъ горюетъ о ранѣ, которую нанесъ; онъ готовъ цѣною своей крови искупить ту, которую пролилъ; все его возбужденіе стихаетъ, вся его гордость уничтожается передъ сознаніемъ своей вины. Если онъ самъ оскорбленъ, то въ разгарѣ гнѣва его обезоруживаетъ простое извиненіе, простое слово; онъ прощаетъ чужія вины такъ же чистосердечно какъ исправляетъ свои. Юность не возрастъ мести и ненависти; она возрастъ состраданія, милосердія, великодушія. Да, я утверждаю, не опасаясь опроверженія со стороны опыта, что ребенокъ, не рожденный уродомъ, и сохранившій до двадцати лѣтъ свою невинность, бываетъ въ этомъ возрастѣ самымъ великодушнымъ, самымъ лучшимъ, самымъ любящимъ и самымъ милымъ изъ людей. Вамъ никогда не говорили ничего подобнаго; вѣрю этому: ваши философы, воспитанные въ испорченности коллежей, не могли узнать этого.
Слабость дѣлаетъ человѣка общительнымъ; наши общія бѣдствія располагаютъ наши сердца къ человѣчности; мы бы не нуждались въ ней, если-бъ не были людьми. Всякая привязанность есть признакъ неудовлетворенности: если бы каждый изъ насъ не нуждался въ другихъ, то онъ не думалъ бы соединяться съ ними. Такъ изъ самой немощи нашей родится наше бренное счастье. Истинно счастливое существо есть существо одинокое; одинъ Богъ наслаждается абсолютнымъ блаженствомъ: но кто изъ насъ имѣетъ понятіе о немъ. Если-бъ какое нибудь несовершенное существо могло удовлетворять себя само, чѣмъ бы оно пользовалось по нашему? Оно было бы одиноко, оно было бы несчастно. Я не представляю себѣ, чтобы тотъ, кто ни въ чемъ не нуждается, могъ любить что-нибудь: я не представляю себѣ, чтобы тотъ, кто ничего не любитъ, могъ быть счастливымъ.
Отсюда слѣдуетъ, что насъ привязываетъ къ себѣ подобнымъ нестолько сознаніе ихъ удовольствій, сколько сознаніе ихъ страданій; такъ какъ въ послѣднихъ мы гораздо лучше видимъ тождество съ нашей природой и гарантію ихъ привязанности къ намъ. Если наши общія нужды соединяютъ насъ интересомъ, то наши общія бѣдствія соединяютъ насъ привязанностью. Зрѣлище счастливаго человѣка внушаетъ другимъ не столько любовь, сколько зависть; мы готовы обвинить его въ узурпированіи непринадлежащаго ему права на исключительное счастье; да и самолюбіе наше страдаетъ отъ сознанія, что этотъ человѣкъ въ насъ не нуждается. Но кто не пожалѣетъ несчастнаго, видя, какъ онъ страдаетъ? Кто бы не захотѣлъ избавить его отъ несчастіи, если-бъ для этого достаточно было желанія? Воображеніе легче ставитъ насъ на мѣсто несчастливца, чѣмъ на мѣсто счастливаго; мы чувствуемъ, что первое изъ этихъ состояній касается насъ ближе, чѣмъ второе. Состраданіе сладко, такъ какъ ставя себя на мѣсто страдающаго, мы испытываемъ, однако, удовольствіе, сознавая, что не страдаемъ, какъ онъ. Зависть горька, потому что зрѣлище счастливаго человѣка не только не побуждаетъ завистника ставить себя на его мѣсто, но заставляетъ сожалѣть, что онъ на немъ не находится. Кажется, будто одинъ избавляетъ насъ отъ золъ, которыя
