диняются замѣтныя измѣненія наружности. Физіономія развивается и пріобрѣтаетъ опредѣленный характеръ; рѣдкій и нѣжный пушокъ внизу щекъ темнѣетъ и густѣетъ. Голосъ мѣняегся или, вѣрнѣе, пропадаетъ: онъ не ребенокъ и не мужчина, и не можегъ взять тонъ того или другого. Его глаза, эти органы души, до сихъ поръ ничего не говорившіе, обрѣтаютъ языкъ и выраженіе; зарождающійся огонь оживляетъ ихъ; ихъ оживившіеся взоры, еще хранящіе выраженіе святой невинности, уже утратили выраженіе первоначальной простоты; онъ уже чувствуетъ, что они могугъ говорить слишкомъ много; онъ уже умѣетъ опускать ихъ и краснѣть; онъ становится чувствительнымъ, еще не зная, что онъ чувствуетъ; онъ безпокоенъ, не имѣя причины безпокоиться. Все это можетъ наступить медленно и еще оставить вамъ время; но если его живость становится черезчуръ нетерпѣливой, если его возбужденіе превращается въ неистовство, если онъ то и дѣло раздражается или разнѣживается, если онъ проливаетъ безпричинныя слезы, если въ присутствіи предметовъ, которые начинаютъ становиться опасными для него, его пульсъ ускоряется, и взоръ воспламеняется, если рука женщины, дотронувшаяся до его руки, заставляетъ его вздрагивать, если онъ смущается и робѣетъ въ ея присутствіи, —Улиссъ, о мудрый Улиссъ! берегись; мѣхи, которые ты завязывалъ такъ тщательно, открыты; вѣтры уже вырвались на волю; не бросай ни на минуту руля, или все погибло.
Вотъ второе рожденіе, о которомъ я говорилъ; вотъ когда человѣкъ подлинно родится для жизни, и когда ничто человѣческое не чуждо ему. До сихъ поръ наши заботы были только дѣтской забавой; только теперь онѣ пріобрѣтаютъ свое истинное значеніе. Эта эпоха, когда заканчивается обыкновенное воспитаніе, есть собственно та, когда должно начаться наше; но чтобы лучше изложить этотъ планъ, бросимъ общій взглядъ на порядокъ вещей, съ которымъ придется имѣть дѣло.
Наши страсти главныя орудія нашего сохраненія; стало быть, пытаться уничтожить ихъ — предпріятіе столь же тщетное, сколько смѣшное; это значитъ контролировать природу, передѣлывать твореніе Бога. Если бы Богъ предписывалъ человѣку умерщвлять страсти, которыми надѣлилъ его; то Богъ желалъ бы и не желалъ; онъ впалъ бы въ противорѣчіе съ самимъ собою. Никогда онъ не давалъ этого безумнаго повелѣнія, ничего подобчаго не написано въ сердцѣ человѣческомъ; и то, чего Богъ требуетъ отъ человѣка, онъ не сообщаетъ ему черезъ другого человѣка, онъ говоритъ ему это самъ, онъ запечатлѣваетъ это въ его сердцѣ.
Того, кто вздумалъ бы препятствовать зарожденію страстей, я счелъ бы почти такимъ же безумцемъ, какь и того, кто вздумалъ бы уничтожить ихъ; и тѣ, кто воображаетъ, что таковъ былъ до сихъ поръ мой планъ, конечно очень плохо поняли меня.
Но разсудимъ хорошенько, можно ли, изъ того, что страсти свойственны человѣческой природѣ, выводить заключеніе, что всѣ страсти, которыя мы чувствуемъ въ себѣ и видимъ въ другихъ, естественны? Источникъ ихъ естественный; это вѣрно; но тысячи постороннихъ ручьевъ увеличили его; это огромная рѣка, непрерывно ростущая, и въ которой найдется развѣ нѣсколько капель ея первоначальныхъ водъ. Наши естественныя страсти очень ограниченны;
