онъ есть, или предполагать его такимъ, какимъ онъ будетъ въ старости, то мысль объ упадкѣ природы уничтожаетъ всякое удовольствіе. Его не можетъ быть при видѣ человѣка, быстрыми шагами приближающагося къ могилѣ, и картина смерти обезображиваетъ все.
Но когда я представляю себѣ ребенка десяти-двѣнадцати лѣтъ, здороваго, сильнаго, хорошо сложеннаго для своего возраста, онъ не пробуждаетъ у меня никакой непріятной идеи ни по отношенію къ настоящему, ни по отношенію къ будущему: я вижу его пылкимъ, живымъ, одушевленнымъ, свободнымъ отъ грызущихъ заботъ, отъ медлительной и тягостной предусмотрительности; всецѣло отдаюшимся своему настоящему существованію, и наслаждающимся полнотою жизни, которая, кажется, желаетъ вырваться за свои предѣлы. Я вижу его въ другомъ возрастѣ, упражняющимъ чувства, умъ, силы, которыя развиваются изо дня въ день, и новыя проявленія которыхъ обнаруживаются ежеминутно; я созерцаю его ребенкомъ, и онъ мнѣ нравится; воображаю его взрослымъ, и онъ мнѣ нравится еще болѣе; его горячая кровь точно согрѣваетъ мою; мнѣ кажется, что я живу его жизнью, и его живость молодитъ меня.
Бьютъ часы, какая перемѣна! Мгновенно его взглядъ затуманивается, его веселье пропадаетъ; прощай, радость; прощайте, рѣзвыя игры. Какой-то суровый и сердитый человѣкъ беретъ его за руку, важно говоритъ ему; идемте, сударь, и уводитъ. Въ комнатѣ, куда они входятъ, я замѣчаю книги. Книги! какая печальная обстановка для его возраста! Бѣдный ребенокъ даетъ себя увести, кидаетъ взглядъ сожалѣнія на все окружающее, умолкаетъ и уходитъ, съ глазами, полными слезъ, которыхъ не смѣетъ проливать, и съ сердцемъ, полнымъ вздоховъ, которыхъ не смѣетъ испускать.
О ты, которому не приходится опасаться ничего подобнаго, ты, для котораго никакое время жизни не бываетъ временемъ стѣсненія и скуки, ты, который ожидаешь наступленія дня безъ тревоги, а ночи безъ нетерпѣнія,— приди мой счастливый, мой милый воспитанникъ, утѣшить насъ своимъ присутствіемъ въ уходѣ этого несчастнаго, приди... Онъ приходить, и я испытываю при его появленіи движеніе радости, которую, какъ вижу, и онъ раздѣляетъ. Вѣдь онъ является къ своему другу, товарищу спутнику своихъ игръ; онъ— увѣренъ, видя меня, что недолго останется безъ развлеченія: мы не ставимъ себя въ зависимость другъ отъ друга, но всегда ладимъ, и ни съ кѣмъ не чувствуемъ себя такъ легко, какъ другъ съ другомъ.
Его фигура, осанка, манеры свидѣтельствуютъ объ увѣренности и довольствѣ; лицо пышетъ здоровьемъ; твердые шаги придаютъ ему выраженіе силы; кожа еще нѣжная, но не дряблая, совершенно лишена изнѣженной пухлости; воздухъ и солнце уже наложили на нее отпечатокъ, почетный для его пола; его мускулы, еще округленные, начинаютъ отмѣчать нѣкоторыя черты зарождающейся физіономіи; глаза, еще не оживленные огнемъ чувства, выражаютъ по крайней мѣрѣ прирожденную (native) безмятежность; продолжительное горе еще не омрачало ихъ, непрестанныя слезы еще не избороздили его шекъ. Въ его быстрыхъ, но вѣрныхъ движеніяхъ живость возраста, твердость независимости, опытъ многочисленныхъ упражненій. Видъ у него открытый и свободный, но не заносчивый и не спѣсивый; его лицо, которое не приковываютъ къ книгамъ, не смотритъ понуро;
