ай, ай! Прелесть! Прелесть! Киса, киса, мяу, мяу!» — такъ болталъ онъ безъ умолка. Эти слова перемѣшивались, кромѣ того, съ его природными свистами и разными другими своеобразными звуками, такъ что казалось, будто онъ могъ еще гораздо больше сказать, если бы только пожелалъ. Болтая или распѣвая, онъ держалъ свою головку очень высоко и, слегка распустивъ крылышки, безпрестанно ими потряхивалъ, какъ это обыкновенно дѣлаютъ вольные скворцы, распѣвая близь своихъ скворечницъ.
Ничего меня такъ не сердило, какъ безпрестанно обращавшіеся ко мнѣ вопросы: «Вы, вѣроятно, подрѣзали вашему скворцу языкъ, что онъ такъ хорошо можетъ говорить?» Я убѣдительнѣйше и отъ всего сердца прошу моихъ благосклонныхъ читателей всѣми силами содѣйствовать къ искорененію этого жестокаго и совершенно безцѣльнаго предразсудка. Разговорная способность моей птички была развита въ высшей степени, и это было лишь результатомъ ея природной понятливости, пробужденной и усиленной внимательнымъ и любвеобильнымъ воспитаніемъ, тщательнымъ и ласковымъ уходомъ, шутками и веселою болтовней, что, въ общей совокупности, и сдѣлало изъ моего скворчика маленькаго и всѣми любимаго друга нашей семьи.
Теперь я должна разсказать объ одномъ происшествіи, причинившемъ мнѣ истинное сердечное огорченіе. Однажды утромъ, мой скворчикъ, по обыкновенію, забавлялся въ моей комнатѣ, дверь изъ которой въ сосѣднее помещеніе случайно была открыта. Я не сразу замѣтила, какъ онъ очутился за дверями и оттуда черезъ открытое окно выпорхнулъ въ садъ. Я еще успѣла увидѣть его садившимся на большой старый дубъ, росшій неподалеку отъ окна, но, тотчасъ же выбѣжавъ въ садъ, уже не нашла его тамъ. Я видѣла сидѣвшую неподалеку на деревѣ стаю скворцовъ, и другую, болтавшую на крыше, но — кто могъ мнѣ сказать, былъ ли между ними мой дорогой скворчикъ? Я звала, пока не устала, и повторяла мои попытки, отъ времени до времени, въ теченіе цѣлаго дня, но — безуспѣшно. Уже я начинала бояться, что никогда больше не увижу моего маленькаго любимчика, такъ какъ дикіе скворцы могли отманить его настолько далеко отъ дома, что онъ могъ уже и не услышать моего зова. Признаюсь, сердце у меня болѣзненно сжалось, когда я представила себе мою милую птичку безпомощно умирающею съ голода гдѣ-нибудь подъ кустомъ… Онъ былъ слишкомъ избалованъ и не такъ воспитанъ, чтобы самому зарабатывать свой хлѣбъ.
Единственно, что я могла еще сдѣлать, это — встать на слѣдующее утро чуть свѣтъ и обойти съ зовомъ весь садъ и вокругъ дома — въ надеждѣ, что онъ находится еще гдѣ-нибудь по близости. Еще не пробило пяти часовъ, какъ я была уже въ саду, въ поискахъ за моимъ бѣглецомъ. Тамъ я нашла множество дикихъ скворцовъ, гладкія перышки которыхъ отливали золотомъ, подъ утренними лучами солнца, но всѣ они, до послѣдняго перышка, такъ были похожи на моего любимчика, что положительно не было возможности отыскать его между ними. Такъ продолжала я напрасно звать и искать, до самаго утренняго чая, и почти уже потеряла всякую надежду когда-либо снова его увидѣть. Около одиннадцати часовъ возвращалась я изъ моего огорода съ полнымъ передникомъ цвѣтовъ и плодовъ, какъ вдругъ, къ неописанной моей радости, увидѣла бѣднаго моего скворчика, медленно ковыляющего изъ-подъ лавроваго куста. Теперь онъ стоялъ предо мною, на песчаной садовой дорожкѣ — истинное олицетвореніе птичьяго «блуднаго сына», лучше котораго и представить себѣ нельзя: перья растрепаны, крылья вяло опущены, — вся его маленькая фигурка представляла самый жалкій видъ! Трогательно было смотрѣть, какъ онъ подходилъ ко мнѣ, съ опущенною головой и полузакрытыми глазами, — онъ словно хотѣлъ мне сказать: «я крайне сожалѣю… прости меня… никогда въ жизни я этого больше не сдѣлаю». И въ самомъ дѣлѣ, его нѣмая мольба была не напрасна: цвѣты и плоды
ай, ай! Прелесть! Прелесть! Киса, киса, мяу, мяу!» — так болтал он без умолка. Эти слова перемешивались, кроме того, с его природными свистами и разными другими своеобразными звуками, так что казалось, будто он мог ещё гораздо больше сказать, если бы только пожелал. Болтая или распевая, он держал свою головку очень высоко и, слегка распустив крылышки, беспрестанно ими потряхивал, как это обыкновенно делают вольные скворцы, распевая близ своих скворечниц.
Ничего меня так не сердило, как беспрестанно обращавшиеся ко мне вопросы: «Вы, вероятно, подрезали вашему скворцу язык, что он так хорошо может говорить?» Я убедительнейше и от всего сердца прошу моих благосклонных читателей всеми силами содействовать к искоренению этого жестокого и совершенно бесцельного предрассудка. Разговорная способность моей птички была развита в высшей степени, и это было лишь результатом её природной понятливости, пробуждённой и усиленной внимательным и любвеобильным воспитанием, тщательным и ласковым уходом, шутками и весёлою болтовней, что, в общей совокупности, и сделало из моего скворчика маленького и всеми любимого друга нашей семьи.
Теперь я должна рассказать об одном происшествии, причинившем мне истинное сердечное огорчение. Однажды утром, мой скворчик, по обыкновению, забавлялся в моей комнате, дверь из которой в соседнее помещение случайно была открыта. Я не сразу заметила, как он очутился за дверями и оттуда через открытое окно выпорхнул в сад. Я ещё успела увидеть его садившимся на большой старый дуб, росший неподалеку от окна, но, тотчас же выбежав в сад, уже не нашла его там. Я видела сидевшую неподалеку на дереве стаю скворцов, и другую, болтавшую на крыше, но — кто мог мне сказать, был ли между ними мой дорогой скворчик? Я звала, пока не устала, и повторяла мои попытки, от времени до времени, в течение целого дня, но — безуспешно. Уже я начинала бояться, что никогда больше не увижу моего маленького любимчика, так как дикие скворцы могли отманить его настолько далеко от дома, что он мог уже и не услышать моего зова. Признаюсь, сердце у меня болезненно сжалось, когда я представила себе мою милую птичку беспомощно умирающею с голода где-нибудь под кустом… Он был слишком избалован и не так воспитан, чтобы самому зарабатывать свой хлеб.
Единственно, что я могла ещё сделать, это — встать на следующее утро чуть свет и обойти с зовом весь сад и вокруг дома — в надежде, что он находится ещё где-нибудь поблизости. Ещё не пробило пяти часов, как я была уже в саду, в поисках за моим беглецом. Там я нашла множество диких скворцов, гладкие пёрышки которых отливали золотом, под утренними лучами солнца, но все они, до последнего пёрышка, так были похожи на моего любимчика, что положительно не было возможности отыскать его между ними. Так продолжала я напрасно звать и искать, до самого утреннего чая, и почти уже потеряла всякую надежду когда-либо снова его увидеть. Около одиннадцати часов возвращалась я из моего огорода с полным передником цветов и плодов, как вдруг, к неописанной моей радости, увидела бедного моего скворчика, медленно ковыляющего из-под лаврового куста. Теперь он стоял предо мною, на песчаной садовой дорожке — истинное олицетворение птичьего «блудного сына», лучше которого и представить себе нельзя: перья растрепаны, крылья вяло опущены, — вся его маленькая фигурка представляла самый жалкий вид! Трогательно было смотреть, как он подходил ко мне, с опущенною головой и полузакрытыми глазами, — он словно хотел мне сказать: «я крайне сожалею… прости меня… никогда в жизни я этого больше не сделаю». И в самом деле, его немая мольба была не напрасна: цветы и плоды
