ность, испорченность вкуса, ужасное стремленіе, заставляетъ какое-нибудь знаменитое лицо обратиться къ самому низкому рабочему, невѣжественному, но здоровому, отличающемуся хорошимъ здоровьемъ и красивой наружностью? Этотъ аристократъ ощутитъ себя непреодолимо увлеченнымъ этимъ цвѣткомъ природнаго растенія, который чувствуется у какого нибудь обознаго служителя, землекопа, крестьянина, несчастнаго оборванца, — тѣмъ, что исходитъ изъ всѣхъ его поръ, подобно клею выступающему на вишневыхъ деревьяхъ, соку у тополей и смолы у елокъ. Миѳъ объ Антеѣ сбывается еще и въ наши дни. Титанъ могъ помѣряться съ богами, только — спускаясь иногда съ звѣздныхъ высотъ, чтобы прикоснуться къ земной грязи.
Выслушивая, какъ Паридаль излагалъ этотъ вздоръ, я падалъ съ еще большей высоты, чѣмъ его гигантъ. Я посылалъ откровенно ко всѣмъ чертямъ нѣмецкихъ мечтателей, психологовъ, метафизиковъ и другихъ шарлатановъ, вздорныя книги которыхъ поколебали разумъ моего молодого друга.
Когда онъ, наконецъ, дошелъ до конца своей тирады, я замѣтилъ ему торжественнымъ тономъ, что я не въ настроеніи шутить. Я умолялъ его войти въ норму честныхъ людей. Его слова показали мнѣ гордое, скорѣе — тщеславное чувство, захватившее его, и способное привести его къ погибели. Онъ говорилъ мнѣ объ Антеѣ. Я напо-
ность, испорченность вкуса, ужасное стремление, заставляет какое-нибудь знаменитое лицо обратиться к самому низкому рабочему, невежественному, но здоровому, отличающемуся хорошим здоровьем и красивой наружностью? Этот аристократ ощутит себя непреодолимо увлеченным этим цветком природного растения, который чувствуется у какого-нибудь обозного служителя, землекопа, крестьянина, несчастного оборванца, — тем, что исходит из всех его пор, подобно клею выступающему на вишневых деревьях, соку у тополей и смолы у елок. Миф об Антее сбывается еще и в наши дни. Титан мог померяться с богами, только — спускаясь иногда с звездных высот, чтобы прикоснуться к земной грязи.
Выслушивая, как Паридаль излагал этот вздор, я падал с еще большей высоты, чем его гигант. Я посылал откровенно ко всем чертям немецких мечтателей, психологов, метафизиков и других шарлатанов, вздорные книги которых поколебали разум моего молодого друга.
Когда он, наконец, дошел до конца своей тирады, я заметил ему торжественным тоном, что я не в настроении шутить. Я умолял его войти в норму честных людей. Его слова показали мне гордое, скорее — тщеславное чувство, захватившее его, и способное привести его к погибели. Он говорил мне об Антее. Я напо-
