Иногда какой нибудь тряпичникъ или нищій заставляютъ меня сидѣть дома; я хотѣлъ бы просить ихъ навѣщать меня каждый день, стать какъ бы лакомствомъ для моихъ глазъ. Эти несчастные люди не подозрѣваютъ о своей красотѣ. Никто не будетъ восторгаться ею, какъ я это дѣлаю. Я скоро буду увлекаться только однимъ голосомъ. Уличный торговецъ, кричащій о своемъ пескѣ, о своихъ вязанкахъ хвороста и ракушкахъ, взывающій о костяхъ и тряпкахъ для своей корзинки или котомки, скрываетъ въ одной интонаціи всѣ раздирательные душу звуки какого нибудь адажіо. Эти голоса вбираютъ въ себя трогательную сторону жизни, полной борьбы и нищеты.
Я помню, какъ одной лѣтней ночью два молодца ходили взадъ и впередъ подъ моимъ окномъ и ссорились. Проснувшись внезапно и разсердившись, я вскочилъ, чтобы послать этихъ крикуновъ ко всѣмъ чертямъ. Когда я высунулся наружу, очарованіе ночи или скорѣе — другое очарованіе, которое я сейчасъ же себѣ уяснилъ, помѣшали мнѣ выступить. Я не сталъ разнимать моихъ двухъ ссорившихся молодцовъ; напротивъ, я прислушивался къ нимъ. Они посылали другъ-другу ругательства на языкѣ, котораго я не понималъ и который безъ сомнѣнія былъ фламандскимъ, такъ какъ условный воровской языкъ все же французскій. Какимъ голосомъ они произносили эти ругательства!
Иногда какой нибудь тряпичник или нищий заставляют меня сидеть дома; я хотел бы просить их навещать меня каждый день, стать как бы лакомством для моих глаз. Эти несчастные люди не подозревают о своей красоте. Никто не будет восторгаться ею, как я это делаю. Я скоро буду увлекаться только одним голосом. Уличный торговец, кричащий о своем песке, о своих вязанках хвороста и ракушках, взывающий о костях и тряпках для своей корзинки или котомки, скрывает в одной интонации все раздирательные душу звуки какого нибудь адажио. Эти голоса вбирают в себя трогательную сторону жизни, полной борьбы и нищеты.
Я помню, как одной летней ночью два молодца ходили взад и вперед под моим окном и ссорились. Проснувшись внезапно и рассердившись, я вскочил, чтобы послать этих крикунов ко всем чертям. Когда я высунулся наружу, очарование ночи или скорее — другое очарование, которое я сейчас же себе уяснил, помешали мне выступить. Я не стал разнимать моих двух ссорившихся молодцов; напротив, я прислушивался к ним. Они посылали друг-другу ругательства на языке, которого я не понимал и который без сомнения был фламандским, так как условный воровской язык все же французский. Каким голосом они произносили эти ругательства!
