Надолго эти хитрыя души оставались въ его памяти, неясныя, точно инстинктивныя, тайныя.
Стоя на стулѣ передъ разстилавшимся предмѣстьемъ, онъ наслаждался, такъ сказать, тоской и не отрывался отъ своего болѣзненнаго созерцанія, пока не былъ готовъ умереть; тогда падая на колѣни, или катаясь по кровати, онъ извергалъ изъ души слезнымъ фонтаномъ всѣ эти душевныя страданія и обычную злобу. Громкій шумъ мельницъ, звонкій и отрывистый, какъ смѣхъ Гины, и ворчливый и глухой шумъ фабрики, точно выговоръ Фелиситэ, какъ бы аккомпанировали и возбуждали медленный и обильный потокъ его слезъ, — подобно тепловатымъ и слабымъ дождямъ измѣнчиваго апрѣля мѣсяца. Эта убаюкивавшая, печальная и терзавшая душу мелодія, казалось, повторяла: «Еще!.. Еще!.. Еще!!!»
Надолго эти хитрые души оставались в его памяти, неясные, точно инстинктивные, тайные.
Стоя на стуле перед расстилавшимся предместьем, он наслаждался, так сказать, тоской и не отрывался от своего болезненного созерцания, пока не был готов умереть; тогда падая на колени, или катаясь по кровати, он извергал из души слезным фонтаном все эти душевные страдания и обычную злобу. Громкий шум мельниц, звонкий и отрывистый, как смех Гины, и ворчливый и глухой шум фабрики, точно выговор Фелисите, как бы аккомпанировали и возбуждали медленный и обильный поток его слез, — подобно тепловатым и слабым дождям изменчивого апреля месяца. Эта убаюкивавшая, печальная и терзавшая душу мелодия, казалось, повторяла: «Еще!.. Еще!.. Еще!!!»
Фелиситэ кончила тѣмъ, что стала запирать втеченіе дня на ключъ мансарду одинокаго мальчика, и посылала его играть въ садъ. Послѣдній уменьшался послѣ каждаго захвата и превратился въ какой-то лужокъ, на который выходили окна дома. Лоранъ, выгнанный изъ своей ман-
Фелисите кончила тем, что стала запирать в течение дня на ключ мансарду одинокого мальчика, и посылала его играть в сад. Последний уменьшался после каждого захвата и превратился в какой-то лужок, на который выходили окна дома. Лоран, выгнанный из своей ман-
