которую, онъ выказывалъ къ бабушкѣ! По возвращенію изъ своихъ странствованій, онъ плакалъ, какъ ребенокъ, просилъ прощенія у доброй бабушки, но, по его словамъ, это было сильнѣе его; онъ нуждался въ этой перемѣнѣ, въ этихъ таинственныхъ развлеченіяхъ; ему необходимо было забыться, насладиться движеніемъ и шумомъ, чтобы избавиться отъ неизвѣстно какой тревоги; что касается послѣдней, онъ отказывался даже объяснить ее. Или же онъ ставилъ предлогомъ головныя боли, невральгію, какъ послѣдствія его прежней болѣзни въ пансіонѣ.
Однажды, ему пришлось, по настоянію г-жи де Кельмаркъ, сопровождать Бландину на самый шумный балъ сезона. Передъ зарею, онъ увлекъ ее, при помощи домино, въ самые плохіе кабачки, заманивая ее вмѣстѣ со встрѣчными масками, заставилъ ее принять участіе въ позорномъ весельѣ, въ такой обстановкѣ, которая опьяняла его, какъ дурной алкоголь, но не доставляла ему радости или даже иллюзіи радости. Въ городѣ всѣ стали замѣчать, что онъ вовсе не сближался съ людьми своего круга и что, напротивъ, онъ искалъ дружбы съ художниками и нуждавшимися литераторами или даже несчастными паразитами. Непризнававшій ни этикета, ни свѣтскаго кодекса, онъ не показывался ни въ одномъ салонѣ.
Его вкусы и влеченія страдали странными противоположностями. Такимъ образомъ какъ дилле-
которую он выказывал к бабушке! По возвращению из своих странствований, он плакал, как ребенок, просил прощения у доброй бабушки, но, по его словам, это было сильнее его; он нуждался в этой перемене, в этих таинственных развлечениях; ему необходимо было забыться, насладиться движением и шумом, чтобы избавиться от неизвестно какой тревоги; что касается последней, он отказывался даже объяснить ее. Или же он ставил предлогом головные боли, невралгию, как последствия его прежней болезни в пансионе.
Однажды, ему пришлось, по настоянию г-жи де Кельмарк, сопровождать Бландину на самый шумный бал сезона. Перед зарею, он увлек ее при помощи домино в самые плохие кабачки, заманивая ее вместе со встречными масками, заставил ее принять участие в позорном веселье, в такой обстановке, которая опьяняла его, как дурной алкоголь, но не доставляла ему радости или даже иллюзии радости. В городе все стали замечать, что он вовсе не сближался с людьми своего круга и что, напротив, он искал дружбы с художниками и нуждавшимися литераторами или даже несчастными паразитами. Не признававший ни этикета, ни светского кодекса, он не показывался ни в одном салоне.
Его вкусы и влечения страдали странными противоположностями. Таким образом как диле-
