Пораженный такимъ самоотреченіемъ, графъ воскликнулъ:
— О, я могу любить тебя только, какъ мать, гораздо нѣжнѣе, чѣмъ лучшую изъ матерей, моя святая Бландина, но только, какъ мать!
Она прервала его слѣдующимъ крикомъ:
— Ахъ! вотъ почему что-то удерживало меня слѣдовать за тѣмъ въ его темницу!
Въ отчаяніи Бландины была что-то побѣдное, радостное. Это былъ высшій экстазъ самопожертвованія. Женщина возвышалась до ангела.
Она должна была подняться еще выше, сбросить съ себя всякую тѣлесную ревность.
Желая сдержать обѣщаніе, она просила Кельмарка позвать Гидона, и когда юноша явился, она взяла его за руки сама вложила ихъ въ руки учителя, затѣмъ нанесла цѣломудренный, но спасительный, какъ могила, поцѣлуй на краснѣющее чело ученика.
Пораженный таким самоотречением, граф воскликнул:
— О, я могу любить тебя только как мать, гораздо нежнее, чем лучшую из матерей, моя святая Бландина, но только как мать!
Она прервала его следующим криком:
— Ах! вот почему что-то удерживало меня следовать за тем в его темницу!
В отчаянии Бландины была что-то победное, радостное. Это был высший экстаз самопожертвования. Женщина возвышалась до ангела.
Она должна была подняться еще выше, сбросить с себя всякую телесную ревность.
Желая сдержать обещание, она просила Кельмарка позвать Гидона и, когда юноша явился, она взяла его за руки сама вложила их в руки учителя, затем нанесла целомудренный, но спасительный, как могила, поцелуй на краснеющее чело ученика.
