духовная любовь была нашей соучастницей. Наши чувства слились съ нашими желаніями!..
Бландина, ты понимаешь теперь, какъ я жилъ, и почему я могу говорить тебѣ съ такою гордостью, несмотря на твое величіе души!
Ты знала прежде нѣкоторыхъ моихъ друзей изъ моего общества, превосходныхъ людей, избранное меньшинство, способное все простить и все понять, мыслителей, первовѣстниковъ умовъ, которые, казалось, не могли бы удивиться ни на какую, хотя бы самую смѣлую, выходку. Ты помнишь, какъ они заискивали передо мной. Ну, а ты помнишь мою внезапную тоску въ ихъ дружеской бесѣдѣ, мои продолжительныя дурныя настроенія, мое внѣшнее неудовольствіе? Какая причина была всему этому? Среди самаго оживленнаго разговора, во время самой откровенной бесѣды и симпатіи, я спрашивалъ себя, какъ отнеслись бы эти самые друзья, еслибъ прочли въ душѣ, еслибъ сомнѣвались въ моемъ равнодушіи. При одной этой мысли я внутренно возмущался противъ этого позора, который они не показывали мнѣ, такъ какъ считали себя выше и смѣлѣе меня. Самыя благородные изъ нихъ удержались бы отъ осужденія, но старались бы избѣгать меня какъ одержимаго проказой. Сколько разъ, въ этомъ культурномъ обществѣ, когда я слышалъ, какъ клеймили, съ ужасными жестами и кличками, подобныхъ мнѣ любовниковъ, я готовъ былъ признаться во всемъ, заявить о моей солидарности
духовная любовь была нашей соучастницей. Наши чувства слились с нашими желаниями!..
Бландина, ты понимаешь теперь, как я жил, и почему я могу говорить тебе с такою гордостью, несмотря на твое величие души!
Ты знала прежде некоторых моих друзей из моего общества, превосходных людей, избранное меньшинство, способное всё простить и всё понять, мыслителей, первовестников умов, которые, казалось, не могли бы удивиться ни на какую, хотя бы самую смелую, выходку. Ты помнишь, как они заискивали передо мной. Ну, а ты помнишь мою внезапную тоску в их дружеской беседе, мои продолжительные дурные настроения, мое внешнее неудовольствие? Какая причина была всему этому? Среди самого оживленного разговора, во время самой откровенной беседы и симпатии, я спрашивал себя, как отнеслись бы эти самые друзья, если б прочли в душе, если б сомневались в моем равнодушии. При одной этой мысли я внутренне возмущался против этого позора, который они не показывали мне, так как считали себя выше и смелее меня. Самые благородные из них удержались бы от осуждения, но старались бы избегать меня как одержимого проказой. Сколько раз в этом культурном обществе, когда я слышал, как клеймили, с ужасными жестами и кличками, подобных мне любовников, я готов был признаться во всём, заявить о моей солидарности
