хваленные апостолы. Не выказывай себя фарисейкой по отношенію ко мнѣ, о, моя безупречная Бландина!
Въ особенности, не правда ли, не надо больше надоѣдливыхъ безчестныхъ словъ, въ разговорахъ о нашей любви, о нашихъ возможныхъ единственныхъ чувствахъ?
Эти слова, мой ангелъ, заставятъ тебя потерять сразу все то, что ты пріобрѣла за твою жизнь, полную доброты и сочувствія. Довольно этой преданности, которая жжетъ, какъ раскаленное желѣзо… Довольно прижиганій!
— Анри, рыдала бѣдная женщина, не будемъ вспоминать прошлаго; разорви мнѣ сердце, но не говори такъ со мною… Довольно. Я далека отъ того, чтобы порицать тебя, я дѣлаю еще больше, чѣмъ извиняю тебя, я одобряю. Этого-ли ты хочешь отъ меня? Я хочу быть проклятой вмѣстѣ съ тобою!
Онъ почти не слушалъ ея, такъ какъ сердце его было переполнено и словно выливалось наружу.
Она, словно переродившис, нѣжно усадила его въ кресло; она ласково обняла его за шею, и прижавшись своей щекой къ его щекѣ плакала вмѣстѣ съ нимъ. Она соглашалась, что отчаяніе Кельмарка имѣло перевѣсъ надъ ея страданіемъ и она хотѣла показать ему только материнскую ласку.
— Скажи мнѣ, Бландина, продолжалъ онъ, кому
хваленые апостолы. Не выказывай себя фарисейкой по отношению ко мне, о, моя безупречная Бландина!
В особенности, не правда ли, не надо больше надоедливых бесчестных слов в разговорах о нашей любви, о наших возможных единственных чувствах?
Эти слова, мой ангел, заставят тебя потерять сразу всё то, что ты приобрела за твою жизнь, полную доброты и сочувствия. Довольно этой преданности, которая жжет, как раскаленное железо… Довольно прижиганий!
— Анри, — рыдала бедная женщина, — не будем вспоминать прошлого; разорви мне сердце, но не говори так со мною… Довольно. Я далека от того, чтобы порицать тебя, я делаю еще больше, чем извиняю тебя, я одобряю. Этого ли ты хочешь от меня? Я хочу быть проклятой вместе с тобою!
Он почти не слушал её, так как сердце его было переполнено и словно выливалось наружу.
Она, словно переродившись, нежно усадила его в кресло; она ласково обняла его за шею, и прижавшись своей щекой к его щеке плакала вместе с ним. Она соглашалась, что отчаяние Кельмарка имело перевес над её страданием и она хотела показать ему только материнскую ласку.
— Скажи мне, Бландина, — продолжал он, — кому
