формы, друзья вспомнили легенду объ „Огненномъ пастухѣ“, извѣстную по всему сѣверу. Кельмаркъ нѣкоторое время хранилъ молчаніе; казалось, онъ былъ охваченъ какою-то глубокою думою, связанною съ этими удивительными вѣрованіями. Съ тѣхъ поръ, какъ молодой Говартцъ узналъ его, онъ никогда не замѣчалъ у него такого мучительнаго, огорченнаго вида.
— Вы страдаете, учитель? спросилъ онъ.
— Нѣтъ, дорогой мой… пустое непріятное воспоминаніе… это пройдетъ. Можетъ быть, это вслѣдствіе чудеснаго вечера… Не находишь-ли ты… Знаешь ли ты настоящую исторію объ огненномъ пастухѣ, о которомъ ты сейчасъ только говорилъ… Я имѣю основаніе думать, что ее разсказываютъ невѣрно… Я угадываю и представляю себѣ болѣе точно весь разсказъ… Я выспрашивалъ у гулявшихъ крестьянъ, въ такіе вечера, какъ настоящій, по этимъ уголкамъ вереска, гдѣ печаль разлита сильнѣе, чѣмъ гдѣ либо, гдѣ равнина и горизонтъ сливаютъ свою тяжелую меланхолію и свой мрачный сонъ. Нѣкоторыя подробности пейзажа нарушаютъ, — ты долженъ былъ бы замѣтить, когда стерегъ овецъ, — острое, почти роковое знаменіе. Природа словно страдаетъ отъ угрызеній совѣсти. Облака останавливаютъ и увеличиваютъ свой мрачный полдень надъ какимъ нибудь прудкомъ, предназначенныхъ для наяды, для какого-то театра преступленія и убійства…
— Дорогой мой, сколько благихъ рѣшеній погиб-
формы, друзья вспомнили легенду об «Огненном пастухе», известную по всему северу. Кельмарк некоторое время хранил молчание; казалось, он был охвачен какою-то глубокою думою, связанною с этими удивительными верованиями. С тех пор, как молодой Говартц узнал его, он никогда не замечал у него такого мучительного, огорченного вида.
— Вы страдаете, учитель? — спросил он.
— Нет, дорогой мой… пустое неприятное воспоминание… это пройдет. Может быть, это вследствие чудесного вечера… Не находишь ли ты… Знаешь ли ты настоящую историю об огненном пастухе, о котором ты сейчас только говорил… Я имею основание думать, что ее рассказывают неверно… Я угадываю и представляю себе более точно весь рассказ… Я выспрашивал у гулявших крестьян в такие вечера, как настоящий, по этим уголкам вереска, где печаль разлита сильнее, чем где либо, где равнина и горизонт сливают свою тяжелую меланхолию и свой мрачный сон. Некоторые подробности пейзажа нарушают, — ты должен был бы заметить, когда стерег овец, — острое, почти роковое знамение. Природа словно страдает от угрызений совести. Облака останавливают и увеличивают свой мрачный полдень над каким нибудь прудком, предназначенных для наяды, для какого-то театра преступления и убийства…
— Дорогой мой, сколько благих решений погиб-
