т. е. от всякого прямого или косвенного эвдемонизма, и ясно показал, что царство добродетели не от мира сего. Эта заслуга тем важнее, что уже все древние философы, за исключением одного Платона, — перипатетики, стоики, эпикурейцы — с помощью различных ухищрений или ставили добродетель и счастье в зависимость друг от друга по закону основания, или отождествляли их по закону противоречия. Не менее относится этот упрек и ко всем философам нового времени, вплоть до Канта. Поэтому его заслуга здесь чрезвычайно велика; тем не менее справедливость требует напомнить, что, во-первых, его изложение и доказательства нередко противоречат тенденции и духу его этики, а во-вторых, что он все же был не первым, очистившим учение о добродетели от всяких эвдемонистических начал. Ибо уже Платон (особенно в Республике, основная тенденция которой именно в этом и заключается) учит, что добродетель должна быть избираема ради нее самой, хотя бы с ней и были связаны несчастье и поношение. Христианство еще сильнее проповедует свободную от всякого себялюбия добродетель, которая должна быть осуществляема не ради награды в загробной жизни, но вполне бескорыстно, из любви к Богу, ибо оправдывают не дела, а только вера: добродетель сопровождает веру, просто как ее симптом, — бескорыстная и довлеющая себе. См. Лютера De libertate Christiana. Не говорю уже об индусах, в священных книгах которых чаяние награды за свои дела изображается как путь мрака, никогда не ведущий к блаженству. Столь чистым кантовское учение о добродетели мы не находим; или, лучше сказать, изложение его осталось далеко позади его духа и даже впало в противоречия. В трактуемом далее „высшем благе“ добродетель оказывается сочетанной со счастьем. Первоначально столь безусловное долженствование все же постулирует себе потом некоторое условие, собственно для того, чтобы избавиться от внутреннего противоречия, при наличности которого оно не может существовать. Правда, счастье, заключающееся в высшем благе, не должно собственно быть мотивом добродетели; однако оно фигурирует здесь, как тайная статья договора, превращающая в фикцию все остальное: оно является собственно не наградой добродетели, а добровольным даром, за которым добродетель, совершив свою работу, украдкой протягивает руку. В этом можно убедиться из Критики практического разума (стр. 223—266 четвертого, или стр. 264—295 Разенкранцевского издания). Та же тенденция проявляется и во всей его моральной теологии; ею мораль, собственно, уничтожает самое себя. Ибо, повторяю, всякая
