том в разные постижения разума, сознания Бога интеллектуальные созерцания сверхчувственного, Божества и т. д., и т. д., между тем как Кант, подкопавший здание старых и почтенных заблуждений и знавший опасность дела, хотел своей моральной теологией подставить лишь кое-какие подпорки, дабы обезопасить себя от грозящего обвала и заблаговременно удалиться.
Что касается до самой аргументации, то для опровержения онтологического доказательства бытия Божия не было нужды ни в какой критике разума, так как и помимо эстетики и аналитики весьма легко показать, что это онтологическое доказательство не что иное, как хитроумная игра понятиями, не имеющая никакой доказательной силы. Уже в Органе Аристотеля есть глава, как будто нарочно написанная для опровержения онтотеологического доказательства, а именно 7-я глава 2-й книги Anal. post., в которой, между прочим, прямо говорится: το δε ειναι ουκ ουσια ουδενι, т. е. бытие никогда не входит в сущность вещи.
Опровержение космологического доказательства есть применение к данному случаю всего предшествующего содержания Критики, и потому против него нечего сказать. Физикотеологическое же доказательство есть лишь дополненное издание космологического, которое оно предполагает, и находит свое полное опровержение лишь в Критике способности суждения. По этому вопросу отсылаю своих читателей к главе о сравнительной анатомии в моем сочинении О воле в природе.
Как сказано, при критике этих доказательств Кант имеет в виду лишь спекулятивную теологию и ограничивается школой. Но если бы он принял во внимание и жизнь с ее популярной теологией, то ему следовало бы прибавить к трем названным доказательствам еще четвертое, которое собственно и имеет силу для масс и которое, подражая искусственному языку Канта, можно было бы назвать кераунологическим: оно зиждется на чувстве беспомощности, бессилия и зависимости человека, противопоставленного силам природы, бесконечно превышающим его собственные силы, неисповедимым и большею частью грозным: с этим чувством соединяется естественная склонность к их олицетворению, и, наконец, надежда на то, что мольбами, угодливостью и дарами можно чего-нибудь достигнуть. Ведь при всяком человеческом предприятии есть нечто, не зависящее от нашей силы и не поддающееся нашим расчетам: так вот желание, чтобы это нечто складывалось в нашу пользу, и есть настоящий источник веры в богов. „Primus in orbe Deos fecit timor“ — старое золотое слово Петрония! Это-то доказательство и критикует Юм, несо-
