являет кроткие, грустные, благородные черты смирения. Если, наконец, скорбь не имеет уже определенного объекта, а распространяется на жизнь вообще, то она представляет собою до некоторой степени сосредоточение, сокращение, постепенное исчезновение воли, видимость которой, тело, она, эта скорбь, тихо, но глубоко подкапывает, и при этом человек чует некоторое ослабление своих уз, — легкое предчувствие смерти, сулящей отпущение и тела, и воли зараз; вот почему такой скорби сопутствует тайная отрада, и я думаю, что именно последнюю самый меланхолический из всех народов назвал the joy of grief. Но зато именно здесь лежит и подводный камень чувствительности, как в самой жизни, так и в ее поэтическом изображении: он состоит в том, что вечно грустят и вечно сетуют, не возвышаясь до мужественной резиньяции: в таком случае мы теряем сразу и землю, и небо, и остается водянистая сентиментальность. Лишь тогда, когда страдание принимает форму чистого познания и последнее в качестве квиетива воли влечет за собою истинную резиньяцию, — лишь тогда страдание является путем к искуплению и оттого достойно уважения. Впрочем, в этом смысле мы и вообще, при виде каждого очень несчастного человека, испытываем известное уважение, родственное тому чувству, какое возбуждают в нас добродетель и благородство, — и в то же время наше собственное счастье звучит для нас укором. Всякое страдание — и личное, и чужое — невольно кажется нам, по крайней мере, потенциальным приближением к добродетели и святости; напротив мирские блага и наслаждения мы считаем отклонением от них. Это доходит до такой степени, что всякий человек, переносящие большое телесное страдание или тяжкую душевную муку, даже всякий, кто только в поте лица своего и с явным изнурением исполняет физическую работу, требующую величайшего напряжения, — и все это терпеливо и безропотно, — всякий такой человек, говорю я, если отнестись к нему с душевным вниманием, уподобляется в наших глазах больному, который подвергает себя мучительному лечению, но охотно и даже с удовольствием терпит вызываемые этим лечением боли, сознавая, что чем больше он страдает, тем сильнее разрушается материя недуга, — и потому испытываемая боль служит мерилом его исцеления.
Согласно всему предыдущему, отрицание воли к жизни, — иначе говоря, то, что называют полной резиньяцией или святостью, всегда вытекает из квиетива воли, представляющего собою познание ее внутреннего разлада и ее роковой тщеты, которые обнаруживаются в страдании всего живущего. Различие, которое мы
