зародилось отрицание воли к жизни, тот, как бы его положение со стороны ни казалось жалким, безотрадным, исполненным всяких лишений, проникнут внутренной радостью и истинно-небесным покоем. Это не мятежный порыв жизни, не ликующий восторг, который своим предшествующим или последующим условием имеет великое страдание (таков путь жизнерадостного человека); нет, это — невозмутимый покой, глубокий мир и душевная ясность: состояние, которого мы не можем видеть, о котором не можем думать без величайшей тоски, ибо оно неизбежно представляется нам как единственно должное, бесконечно превосходящее все другие вещи мира, — и все, что есть лучшего в нашей душе, зовет нас к нему великим призывом: sapere aude! Мы глубоко чувствуем тогда, что каждое исполненное желание, отвоеванное у мира, все-таки подобно милостыне, которая на сегодня сохраняет жизнь нищего, для того чтобы он завтра снова голодал; напротив, резиньяция подобна родовому поместью: оно освобождает владельца от всяких забот навсегда.
Как мы помним из третьей книги, эстетическое наслаждение красотой в значительной мере состоит в том, что мы, приобщившись чистому созерцанию, на миг отрешаемся от всякого хотения, т. е. от всех желаний и забот, как бы освобождаемся от самих себя, — и вот мы уже не познающий ради своих беспрерывных стремлений индивидуум, не коррелят отдельной вещи, для которого объекты становятся мотивами, а безвольный, вечный субъект познания, коррелят идеи; и мы знаем, что эти мгновения, когда свободные от бешеного порыва желаний мы как бы возносимся над тяжелой атмосферой земли, эти мгновения — самые блаженные из всех, какие только нам известны. Отсюда легко понять, как блаженна должна быть жизнь того, чья воля укрощена не на миг, как при эстетическом наслаждении, а навсегда, и даже совсем погасла, вплоть до той последней тлеющей искры, которая поддерживает тело и потухнет вместе с ним. Такой человек, одержавший наконец решительную победу после долгой и горькой борьбы с собственной природой, остается еще на земле лишь как существо чистого познания, как неомраченное зеркало мира. Его ничто уже больше не может удручать, ничто не волнует, ибо все тысячи нитей хотения, которые связывают нас с миром и в виде алчности, страха, зависти, гнева влекут нас, в беспрерывном страдании, туда и сюда, — эти нити он обрезал. Спокойно и улыбаясь, оглядывается он на призраки этого мира, которые некогда могли волновать и терзать его душу, но которые теперь для него столь же безразличны, как шахматные фигу-
