Здесь уместно также разобрать одну из самых поразительных особенностей человеческой природы — плач; он, как и смех, относится к тем проявлениям, которые отличают человека от животного. Плач вовсе не есть прямое выражение страдания: ведь очень немногие страдания вызывают слезы. По моему мнению, даже никогда и не плачут непосредственно от ощущаемого страдания: плачут только от его воспроизведения в рефлексии. От ощущаемого страдания, даже когда оно имеет физический характер, мы совершаем переход к простому представлению о нем, и собственное состояние кажется нам тогда столь жалостным, что если бы страждущим был другой, то мы, по нашему твердому и искреннему убеждению, оказали бы ему помощь, исполненные любви и сострадания; теперь же мы сами — предмет собственного искреннего сострадания: от души готовые помочь, мы-то сами и нуждаемся в помощи и чувствуем, что переносим большее страдание, чем могли бы видеть в другом; и это странно-сложное настроение, где непосредственное чувство страдания лишь двойным обходным путем снова делается объектом перцепции, в виде представления чужого страдания и в качестве последнего вызывая в нас сочувствие, а затем опять неожиданно воспринимаясь как непосредственно-собственное страдание, — это настроение природа облегчает себе странной физической судорогой. Плач, таким образом, это — сострадание к самому себе, или сострадание, возвращенное к своему исходному пункту. Он поэтому обусловлен способностью к любви и состраданию — и фантазией. Оттого как жестокосердые, так и лишенные фантазии не скоры на плач, и в последнем обыкновенно видят признак известной доброты характера; он обезоруживает гнев, ибо всякий чувствует, что тот, кто еще может плакать, непременно способен и на любовь, т. е. на сострадание к другим, так как последнее описаным выше путем входит в настроение, ведущее к плачу.
Совершенно соответствует предложенному объяснению то, как Петрарка, наивно и верно выражая свое чувство, описывает возникновение своих слез:
|
I vo pensando; e nel pensar m’assale |
- ↑ Когда я брожу в раздумьи, мною овладевает такая сильная жалость к самому себе, что я часто рыдаю, — а это вовсе не в моем характере.
