мало героев истины нашли себе такую смерть на костре, от рук духовенства.
По поводу высказанного раньше парадокса я должен напомнить теперь, что мы признали страдание существенным признаком жизни в ее целом и с нею нераздельным; мы видели, как всякое желание вытекает из потребности, нужды, страдания, мы видели поэтому, что всякое достигнутое удовлетворение — только устраненная мука, а не положительное счастье, и хотя радости лгут желанию, будто они — положительное благо, но на самом деле их природа отрицательна и они служат лишь концом страдания. Отсюда, все, что доброта, любовь и благородство оказывают другим, сводится к ослаблению их мук, и следовательно, то, что может побуждать к добрым делам и подвигам любви, — это лишь познание чужого страдания, непосредственно понятого из собственного страдания и к нему приравненного. А из этого видно, что чистая любовь (αγαπη, caritas) по своей природе является состраданием, — все равно, велико или мало то страдание, которое она облегчает и к которому относится каждое неудовлетворенное желание. Мы поэтому нисколько не поколеблемся сказать, в полную противоположность Канту, который все истинно-доброе и всякую добродетель согласен признавать такими лишь в том случае, если они имеют своим источником отвлеченную рефлексию, т. е. понятие долга и категорического императива, и для которого чувство сострадания — слабость, а вовсе не добродетель, — в полную противоположность Канту мы скажем: голое понятие для настоящей добродетели так же бесплодно, как и для настоящего искусства; всякая истинная и чистая любовь — сострадание, и всякая любовь, которая не есть сострадание, есть себялюбие. Себялюбие — это ερως, сострадание — это αγαπη. Их соединение не редкость. Даже истинная дружба всегда смешана из себялюбия и сострадания: первое заключается в наслаждении от присутствия друга, индивидуальность которого соответствует нашей, — и оно почти всегда составляет бо́льшую часть; сострадание же проявляется в искреннем сочувствии радости и горю друга и в бескорыстных жертвах, которые мы ему приносим. Даже Спиноза говорит: благоволение не что иное, как желание, возникшее из сострадания (Этика III, теор. 27, короллар. 3, схолия). Подтверждением нашего парадокса может служить то, что самый тон и слова языка, на котором говорит чистая любовь и ее ласки, совершенно совпадают с тоном сострадания; кстати заметим также, что по-итальянски сострадание и чистая любовь выражаются один и тем же словом: pietá.
