нее содрогание злодея перед собственным деянием, которое он старается скрыть от самого себя, заключает в себе, наряду с охарактеризованным выше предчувствием ничтожества и мнимости principii individuationis и обусловленной последним разницы между ним, злодеем, и другими, — заключает в себе и сознание напряженности собственной воли, мощи, с какой он ухватился за жизнь, впился в нее, в ту самую жизнь, страшную сторону которой он видит пред собою в страдании угнетенных им людей и с которой он однако так тесно сросся, что именно самое ужасное исходит от него самого, как средство для более решительного утверждения его собственной воли. Он сознает себя сосредоточенным проявлением воли к жизни, чувствует, до какой степени он во власти жизни, а вместе с нею и во власти бесчисленных страданий, которые ей присущи, ибо она имеет бесконечное время и бесконечное пространство, для того чтобы уничтожить разницу между возможностью и действительностью и превратить все муки, теперь им только познаваемые, — в муки ощущаемые. Правда, миллионы лет постоянного возрождения существуют при этом только в понятии, как и все прошедшее и будущее находятся только в понятии: наполненное время, форма проявления воли — только настоящее, и для индивидуума время всегда ново; он постоянно чувствует себя вновь родившимся. Ибо от воли к жизни неотделима жизнь, и форма последней — исключительно теперь. Смерть (да извинят мне повторение образа) подобна закату солнца, которое только видимо поглощается ночью, в действительности же, как источник всякого света, горит беспрерывно, приносит новым мирам новые дни, в своем вечном восходе, в своем вечном закате. Начало и конец постигают только индивидуум, через посредство времени, — формы этого явления для представления. Вне времени лежит только воля, кантова вещь в себе, и ее адекватная объектность — платонова идея. Вот почему в самоубийстве нет спасения: чего каждый в глубине души хочет, тем он должен быть и чем каждый есть, того он именно и хочет.
Таким образом, наряду с ощущаемым познанием мнимости и ничтожности форм представления, разлучающих индивидуумы между собою, жало совести усиливается еще для каждого от самопознания собственной воли и ее напряжения. Жизнь воспроизводит образ эмпирического характера, оригиналом которого является характер умопостигаемый, и злой пугается этого образа, — все равно, начертан ли он крупными штрихами, так что мир разделяет со злым его содрогание, или же черты его так мелки, что только
