жделенное, не дает окончательного успокоения неукротимой воли; когда он сознает, что от удовлетворения меняется только форма желания, а само оно продолжает терзать в другом виде, и после того как все эти формы исчерпаны, остается самый порыв воли, без сознательного мотива, и с ужасающей мукой сказывается в чувстве страшного одиночества и пустоты; когда все это, при обычной силе хотения ощущаемое слабо и вызывающее только обычную грусть, неизбежно возрастает до чрезмерной внутренней муки, вечной тревоги, неисцелимого горя — у того, кто представляет собою проявление воли, достигнувше необычайной злобы, то он косвенно ищет такого облегчения, на которое неспособен прямо: он стремится зрелищем чужого страдания, которое вместе с тем заведомо служит проявлением его мощи, облегчить страдание собственное. Чужое страдание делается для него теперь самоцелью, доставляет ему упоительное зрелище: так возникает то явление настоящей жестокости, кровожадности, которое столь часто показывает нам история в Неронах и Домицианах, в африканских деях, в Робеспьере и т. д.
Злобе родственна уже и мстительность, которая воздает злом за зло не из соображений о будущем (в чем — характерный признак наказания), а только ради совершившегося, прошлого, как такого, т. е. воздает бескорыстно, видя в этом не средство, а цель, и желая насладиться мукой обидчика, причиняемой самим мстителем. То, что отличает месть от простой злобы и несколько извиняет ее, это — видимость права, поскольку тот самый акт, который теперь является местью, был бы наказанием, т. е. правом, если бы он совершился законно, по заранее определенному и известному уставу и в санкционировавшем его обществе.
Кроме описанного страдания, имеющего свой общий со злобой корень в очень сильной воле и потому с этой волей нераздельного, со злобой связана еще и другая, совсем особая мука, которая чувствуется при всяком злом поступке (будет ли это простая эгоистическая неправда или чистая злоба) и, смотря по своей продолжительности, называется укором или угрызениями совести. Кто хорошо помнит предыдущее содержание этой четвертой книги, в особенности же установленную в начале ее истину, что воле к жизни всегда обеспечена самая жизнь, как ее прямой отпечаток или отражение; кто помнит, далее, нашу характеристику вечного правосудия, — тот поймет, что, согласно приведенным выше соображениям, укоры совести могут иметь только нижеследующий смысл, — т. е. их содержание, выраженное отвле-
