сама по себе служит вечным источником страдания, — во-первых, потому, что всякое хотение, как такое, вытекает из нужды, т. е. страдания (оттого, как мы припоминаем из третьей книги, то безмолвие всякого хотения, которое мгновенно наступает, лишь только мы в качестве чистого, безвольного субъекта познания (коррелята идеи) отдаемся эстетическому созерцанию, уже является главным элементом наслаждения прекрасным); во-вторых, потому, что в силу каузальной связи вещей бо̀льшая часть желаний непременно остаются неисполненными и воля гораздо чаще встречает себе препону, чем удовлетворение, — следовательно, и по этой причине напряженное и частое хотение всегда влечет за собою напряженное и частое страдание. Ведь всякое страдание решительно не что иное, как неудовлетворенное и пресеченное хотение, и даже боль, которую испытывает тело от увечья и разрушения, возможна как такая лишь оттого, что тело — это сама воля, ставшая объектом. Напряженное и частое страдание неотделимо от напряженного и частого хотения, — оттого уже самая физиономия очень злых людей носит отпечаток внутреннего страдания; даже и достигнув всякого внешнего счастья, они все-таки имеют вид несчастных, если только не охвачены мимолетным ликованием или не притворяются. Из этой непосредственно-присущей им внутренней муки в конце концов вытекает даже не просто-эгоистическая, а бескорыстная радость перед чужим горем, которая и есть настоящая злоба и доходит до жестокости. Для последней чужое страдание уже не средство к достижению целей собственной воли, а самоцель. Более точное объяснение этого феномена состоит в следующем. Так как человек — проявление воли, озаренное яснейшим познанием, то мерилом действительного и ощущаемого удовлетворения своей воли он всегда избирает удовлетворение только возможное, на которое указывает ему познание. Отсюда проистекает зависть: каждое лишение бесконечно возрастает от чужого наслаждения и, наоборот, ослабляется сознанием, что и другие переносят то же самое. Горести, общие всем и нераздельные с человеческой жизнью, мало печалят нас, как не печалит то дурное, что присуще климату, всей стране. Мысль о страданиях, которые сильнее наших, успокаивает боль; зрелище чужих страданий смягчает собственные. Когда человек охвачен необыкновенно сильным порывом воли и в жгучем вожделении хотел бы овладеть всем, для того чтобы утолить жажду своего эгоизма, и когда он, как это неизбежно, должен убедиться, что всякое удовлетворение только призрачно и достигнутое никогда не дает того, что сулило во-
