тому, что перед нами раскрывается перспектива нового будущего, которое мы в них антиципируем. Только потому, что горе или радость призаняли кое-что у будущего, могли они усилиться так непомерно и, следовательно, — ненадолго.
Приведенная гипотеза, по которой как в познании, так и в чувстве страдания или благополучия, весьма значительная доля определяется субъективно и априорно, находит себе подтверждение в том факте, что человеческая веселость и уныние вызываются не внешними обстоятельствами, не богатством или положением: ведь мы встречаем по крайней мере столько же веселых физиономий среди бедняков, как и между богатыми; укажем и на то, что мотивы, ведущие к самоубийству, крайне разнообразны, — ведь мы не можем назвать ни одного несчастья, которое было бы достаточно велико, для того чтобы, хотя с большой вероятностью, при всяком характере, вести к самоубийству; а с другой стороны, не много есть несчастий, настолько мелких, чтобы равносильные им уже не служили поводом для него. Если степень нашей веселости или грусти не всегда одинакова, то, согласно нашему взгляду, это зависит от изменения не внешних обстоятельств, а внутреннего настроения, физического состояния. Ибо действительный, хотя всегда и временный только, подъем духа вплоть до высшей радости обыкновенно наступает без всякого внешнего повода. Правда, мы часто видим, что наше страдание вытекает только из определенного внешнего обстоятельства, и нам кажется, что только оно удручает и печалит нас; мы думаем тогда, что если его устранить, то для нас наступит величайшее блаженство. Но это — иллюзия. Мера нашего страдания и благополучия, согласно нашей гипотезе, в целом субъективно определена для каждого, момента времени, и по отношению к ней внешний мотив огорчения представляет собою то же, что для тела нарывной пластырь, к которому приливают все рассеянные по организму дурные соки. Имеющее, для данного периода времени, свои корни в нашем существе и потому неотвратимое страдание, без такой определенной внешней причины для скорби, раздробилось бы на сотни точек и приняло бы форму сотни мелких огорчений и неприятностей по поводу вещей, которых мы теперь не замечаем, потому что наша мера боли уже наполнена главным злом, сосредоточившим все рассеянное страдание. Этому соответствует и то наблюдение, что когда с груди нашей спадает, благодаря счастливому исходу дела, великая и гнетущая забота, — сейчас же на ее место является другая, все содержание которой было уже налицо и раньше, но не могло в качестве заботы про-
