нии кричать (на что я, впрочем, даю безусловно-утвердительный ответ), необходимо по отношению к данной группе выяснить себе следующее: нельзя было допустить в ней изображения крика единственно потому, что такое изображение совершенно выходит за пределы скульптуры. Из мрамора нельзя было воспроизвести кричащего Лаокоона, а только — разевающего рот и напрасно порывающегося кричать, Лаокоона, у которого голос застрял в горле, vox faucibus haesit. Сущность, а следовательно и действие крика на зрителя состоит исключительно в звуке, а не в разверзании рта. Последнее (этот феномен, неизбежно сопровождающий крик) само находит себе мотивировку и оправдание только в производимом посредством него звуке: в таком случае оно, как характерное для действия, допустимо, даже необходимо, хотя и служит в ущерб красоте. Но изображать разверзание рта, это напряженное средство крика, искажающее черты и все выражение лица, — в пластическом искусстве, для которого изображение крика совершенно чуждо и невозможно, было бы в самом деле неразумно, потому что этим выдвигалось бы средство, требующее в остальных отношениях так много жертв, между тем как цель его, самый крик, вместе с действием его на дух, отсутствовали бы. Мало того: это создало бы неизбежно-смешное зрелище безуспешного напряжения, подобное тому, какое доставляет себе шутник, когда, плотно заткнувши воском рожок заснувшего ночного сторожа, будит его криками «пожар» и потешается его бесплодными усилиями трубить. Напротив, где изображение крика не выходит из сферы искусства, там оно вполне допустимо, потому что способствует истине, т. е. полному выражению идеи. Так это в поэзии, которая для наглядности изображения рассчитывает на фантазию читателя: вот почему у Вергилия Лаокоон кричит, как вырвавшийся бык, который получил удар топора; вот почему Гомер (Ил. XX, 48—53) заставляет Марса и Минерву страшно кричать, без ущерба для их божественного достоинства, как и для их божественной красоты. Так это обстоит и в театральном искусстве: Лаокоон на сцене непременно должен был бы кричать. Софокл заставляет кричать своего Филоктета, который несомненно и кричал на древней сцене. Совершенно аналогичный факт припоминается мне самому: я видел в Лондоне знаменитого актера Кембля, в переведенной с немецкого пьесе «Пизарро»; он играл американца Ролла, полудикаря, но человека очень благородного, — тем не менее, когда его ранили, он закричал громко и сильно, и это произвело большое и прекрасное впечатление, как весьма характерный и есте-
