чтение моих книг испортило бы, пожалуй, ее вкус к элукубрациям профессоров философии. Ибо кто попробовал серьезного, тому шутка, в особенности скучная, уже не понравится. Вот почему столь единодушно выбранная система замалчивания единственно правильна, и я могу только посоветовать оставаться при ней и продолжать ее, доколе возможно, доколе игнорирующие не окажутся игнорантами: тогда будет еще время повернуть назад. А покамест каждому предоставляется там и здесь вырывать перышко для собственного пользования, — так как у себя дома избыток мыслей обыкновенно не очень-то подавляет. Таким образом, система пренебрежения и замалчивания может еще продержаться довольно долго, — по крайней мере, в течение того времени, которое мне суждено еще прожить: а и это уже большой выигрыш. Если же и до тех пор иной раз прозвучит чей-нибудь нескромный голос, то его скоро заглушат громкие лекции профессоров, которые сумеют с важным видом занять публику совершенно другими вещами. Я советую все-таки несколько строже следить за единодушием тактики и в особенности наблюдать за молодыми людьми, которые иногда бывают ужасно нескромны. Ибо я все-таки не могу ручаться, что излюбленный образ действий будет всегда целесообразен, и я не могу отвечать за конечный результат. Руководить публикой, в общем доброй и послушной, — это дело очень своеобразное. Хотя мы почти во все времена видим главенство Горгиев и Гиппиев, хотя нелепое бывает обычно на высоте, и невозможно, кажется, чтобы сквозь хор ослепляющих и ослепленных проник голос одинокого, — все-таки в каждую эпоху истинным творениям присуще совершенно своеобразное, тихое, медленное, мощное действие, и словно чудом подымаются они, наконец, над суетой, подобно аэростату, который из густого тумана нашей земной атмосферы возлетает к более чистым обителям: поднявшись туда, он останавливается, и оттуда никто уже не может совлечь его вниз.
Франкфурт на М. Февраль 1844 г.
