слил, и скрытое, которое он осветил, все же будет некогда воспринято другим мыслящим духом, будет близко ему, будет радовать и утешать его: для такого человека звучит наша речь, как и нам подобные для нас говорили и потому сделались нашим утешением в этой жизненной пустыне. Пока же мы совершаем свое дело ради него самого и для самих себя. Но в философских размышлениях именно то только, что каждый продумал и исследовал для себя самого, впоследствии удивительным образом идет впрок и другим, — а не то, что уже с самого начала было предназначено для других. Первое имеет своим признаком прежде всего безусловную честность: ведь самих себя мы не стараемся обманывать и самим себе не дарим пустых орехов; вот почему всякая софистика и всякое словоизвержение отпадают, и каждый написанный период сейчас же вознаграждает те усилия, которых потребовало его прочтение. И вот почему мои творения так явно носят на своем челе печать честности и искренности, что они уже одним этим резко отличаются от произведений трех знаменитых софистов после-кантовского периода: меня постоянно находят на точке зрения рефлексии, т. е. разумного обсуждения и честного изложения, и никогда не находят на пути инспирации, именуемой интеллектуальным воззрением, или абсолютным мышлением (действительное же имя ее — пустозвонство и шарлатанство). Работая в этом духе и беспрерывно замечая, как ложное и дурное пользуется всеобщим признанием, как пустозвонство[1] и шарлатанство[2] пользуются крайним уважением, я давно уже отказался от одобрения своих современников. Невозможно, чтобы то современное общество, которое в течение двадцати лет возглашало величайшим из философов какого-то Гегеля, этого умственного калибана, и возглашало так громко, что эхо звучало по всей Европе, — невозможно, чтобы оно соблазняло своим одобрением того, кто это наблюдал. Оно больше не имеет для раздачи почетных венков: его хвала продажна и его порицание ничего не значит. Что я говорю это искренне, видно из следующего: если бы я хоть несколько стремился к одобрению со стороны своих современников, я должен был бы вычеркнуть двадцать мест, которые несомненно от начала до конца противоречат их воззрениям и отчасти даже для них оскорбительны. Но я счел бы преступлением с своей стороны пожертвовать ради этого одобрения хотя бы одним слогом. Моей
