ство наживы. Или, быть может, думают, что при таких стремлениях и в подобной суете между прочим, случайно появится на свет и истина, хотя на нее вовсе не рассчитывали? Нет, истина не продажная женщина, кидающаяся на шею тем, кто ее не хочет: напротив, она — столь недоступная красавица, что даже тот, кто жертвует ей всем, еще не может быть уверен в ее благосклонности.
И если правительства делают философию средством для своих государственных целей, то ученые, с другой стороны, видят в философских профессурах ремесло, которое, как и всякое другое, дает кусок хлеба; они и стремятся к ним, ручаясь за свою благонамеренность, т. е. за свою готовность служить указанным целям. И они держат слово: не истина, не ясность, не Платон, не Аристотель, а те цели, на службу которым они наняты, — вот что является их путеводной звездой, а затем и мерилом для распознания истинного, достойного, замечательного и их противоположности. Поэтому то, что не соответствует подобным целям, хотя бы это было самое важное и выдающееся в их специальности, они либо осуждают, либо, если это кажется опасным, заглушают стачкой пренебрежения. Посмотрите, с каким единодушным усердием восстают они против пантеизма: неужели какой-нибудь глупец подумает, что это исходит из убеждения? Да разве вообще философия, унижаемая до степени хлебного ремесла, может не выродиться в софистику? Именно потому, что это неизбежно и правило «чей хлеб ем, того и песенку пою» уже издавна было всесильно, — именно поэтому зарабатывать философией деньги было у древних признаком софиста. Но к этому присоединяется еще и то, что так как в этом мире всюду только посредственность готова к услугам и, кроме нее, ничего нельзя требовать и покупать за деньги, то надо и здесь довольствоваться ею. Вот почему мы и видим, что во всех немецких университетах милая посредственность изо всех сил хлопочет собственными средствами создать еще не существующую философию и притом по предписанной мерке и для предписанной цели, — зрелище, над которым глумиться было бы почти жестоко.
И вот в то время, как философия уже давно принуждена была вполне служить средством, с одной стороны, для официальных, а с другой — для частных целей, я, не смущаясь этим, свыше тридцати лет следовал течению своих мыслей — тоже только потому, что я должен был это делать и иначе не мог по какому-то инстинктивному влечению. Оно, правда, находило себе опору в уверенности, что то истинное, которое кто-нибудь мы-
