ции, просто «отпустил» его, чтобы он сам уже стал на ноги и отправился, куда ему угодно. Для подобного объяснения был, разумеется, достаточно нагл только лоб такого дерзкого пачкуна нелепостей, как Гегель. И вот такие-то шутовства в течение пятидесяти лет, под именем познаний разума, широко распространяются, наполняют сотни книг, именующих себя философскими; и эти книги словно иронически называются наукою и научными, и эти термины повторяются до отвращения. Разум, которому ложно и дерзко приписывают такую мудрость, провозглашается «способностью сверхчувственного, идей», короче говоря, — заложенной в нас, непосредственно рассчитанной на Метафизику, оракуло-подобной способностью. Но что касается самого способа, каким она перципирует все эти великолепия и сверхчувственные восприятия, — на это в течение пятидесяти лет среди адептов царят очень различные взгляды. По мнению самых спелых, эта способность обладает непосредственно присущим разуму воззрением Абсолютного, или, ad libitum, Бесконечного и его эволюций к конечному. По мнению других, несколько более скромных, она не столько зрит, сколько слушает, ибо она не прямо созерцает, а только разумно внемлет тому, что происходит в таких заоблачно-кукушечьих гнездах (νεφελοκοκκυγια), и услышанное добросовестно пересказывает так называемому рассудку, который на этом основании и пишет философские компендии. И от этого мнимой внемлющей способности (Vernehmen), согласно остроте Якоби, разум даже получил свое немецкое имя (Vernunft), — точно не ясно, как день, что оно заимствовано из разумом же обусловленного языка и внимательности к словам, их разумения, в противоположность простому слушанию, которому причастны и животные! И тем не менее эта жалкая острота процветает в течение полувека, слывет серьезною мыслью, даже аргументом, и повторяется на тысячу ладов. Наконец, по мнению самых скромных, разум не может ни видеть, ни слышать и потому не сподобляется ни лицезрения этих велииколепий, ни вестей о них, а имеет о них только предчувствие: вот своеобразный вздор, который поддерживается бараньей физиономией своего апостола и неизбежно доставляет этой мудрости успех.
Мои читатели знают, что я допускаю употребление слова идея только в его первоначальном, платоновском смысле, который я основательно выяснил в III-ей книге своего главного произведения. С другой стороны, француз и англичанин соединяют со
