в воззрении. Если при рассмотрении отдельных наглядных предметов опустить у каждого нечто иное и сохранить у всех одно и то же, то это и составит genus соответственного вида (species). Вот почему понятие каждого generis является понятием каждого обнимаемого им вида, после отвлечения всего того, что несвойственно всем видам. Но каждое возможное понятие может быть мыслимо как genus: поэтому, оно всегда — нечто общее и, как такое, не наглядно. Поэтому также, оно имеет свою сферу, которая служит содержанием всего того, что мыслится посредством него. И чем выше мы подымаемся в абстракции, тем более мы опускаем и, следовательно, тем, меньше мыслим. Высшие, т. е. самые общие понятия наиболее опустошены и скудны и в конце концов являются только легковесной шелухою; таковы, например, бытие, сущность, вещь, становление и т. п. И к слову сказать: что могут представлять собою философские системы, которые сотканы сплошь из таких понятий и имеют своим содержанием только эту легковесную шелуху мыслей? Они должны выходить бесконечно пустыми, жалкими и поэтому нестерпимо-скучными.
Так как, согласно сказанному, представления, низведенные к отвлеченным понятиям и при этом разложенные, лишаются всякой наглядности, то они совершенно ускользали бы от сознания и не представляли бы для него никакой опоры в его рассчитанных на них мыслительных операциях, если бы они не были чувственно укреплены и задержаны произвольными знаками: эти знаки — слова. Вот почему последние, насколько они составляют содержание лексикона, т. е. язык, всегда обозначают общие представления, понятия, а никогда не интуитивные вещи; наоборот, лексикон, который перечисляет отдельные вещи, содержит в себе не слова, а одни только собственные имена: это — лексикон или географический, или исторический, т. е. он перечисляет раздробленное или пространством, или временем, — ведь мои читатели знают, что время и пространство — principium individuationis. Только потому животные не обладают речью, что они ограничены наглядными представлениями и не способны к абстракции, а вместе с нею и к понятию, даже когда они умеют произносить слова; наоборот, собственные имена они понимают. Это тот самый недостаток, который исключает для них возможность смеха, как это ясно из моей теории смешного, в первой книге Мира как воли и представления (§ 13 и т. II, гл. 8).
Если подвергнуть анализу более или менее длинную и связную речь совершенно необразованного человека, то мы найдем в ней
