Громкий, со всех сторон звучащий призыв веры не давал никому задуматься настолько, чтобы когда-либо серьезно и честно задать себе вопрос: кто я? что такое этот мир, пришедший ко мне как сон, начало которого я не помню? — Но кто же может, не задав себе загадки, решить ее? Об исследовании природы нечего было и думать: это навлекло бы подозрение в колдовстве. История молчала; древние были, по большей части, недоступны; изучать их было опасно. Аристотеля читали в весьма дурных, искажающих смысл сарацинских переводах и почитали, как сверхчеловека, — именно потому, что не понимали его. Но и в те времена, и среди схоластиков, жили люди, выдающиеся духовно и одаренные большою силою мышления. Их судьбу можно понять из сравнения: представьте себе живого человека, с детства посаженного в тюрьму, без занятий и без общества; из немногих окружающих его предметов он построит мир и населит его порождениями своей фантазии. Так и схоластики, запертые в своих монастырях, лишенные отчетливых понятий о мире, природе, древности, истории, единственно лишь со своею верою и своим Аристотелем построили христианско-аристотелевскую метафизику; единственным материалом для постройки служили им в высшей степени абстрактные понятия, далекие от всякой наглядности: ens, substantia, forma, materia, essentia, existentia, forma substantialis и forma accidentalis, causa formalis, materialis, efficiens и finalis, haecceitas, quidditas, qualitas, quantitas и т. д. Реальных же познаний у них не было совсем: церковная вера заступала место действительного мира, — мира опыта. И как древние, а, в настоящее время, мы философствуем об этом действительном, данном в опыте, мире, так схоластики философствовали о церковной вере: ее объясняли они, а не мир. Насколько далеки были они от реальных познаний, это с величайшей наивностью сказывается в том, что почти все их примеры взяты из мира сверхчувственных вещей; напр.: Sit aliqua substantia, e. c. Deus, Angelus, — ибо все подобное было им ближе, чем мир опыта.
Руководствуясь непонятой да и, в таком совершенно искаженном виде, и непонятной аристотелевской метафизикой, построили из таких абстрактных понятий и их развития некую философию, которая однако должна была во всех своих частях гармонировать с существующей и чудесным образом ей соответствующей церковною верою. Живой, деятельный дух, не зная, чем заполнить досуг, брал то, что единственно было у него в распоряжении, — эти абстрактные понятия, приводил их в порядок, расчленял, соединял, перевертывал их на все лады и даже в этом бесплодном занятии развертывала, иногда изумительные силы, проницательность, дар комбинирования, основательность, достойные лучшего материала. У схоластиков можно встретить
