фии, и объявить, что гонорар за поэтические и философские произведения не подлежит взысканию, а перепечатка их разрешается. — О, как чист тогда стал бы воздух! Как изгнан был бы тогда ищущий своего пропитания, а не истины сброд из священных пределов! Насколько иною стала бы история философии с Канта! В каком забросе оказалось бы пагубное стихоплетство, строчительство романов и газетное бумагомарательство!
Немногие непризванные, побуждаемые простым тщеславием, не могут быть помехой. Какой простор открылся бы для заслуги, если бы освободиться от ищущих наживы! — Разве величайшие мастерские произведения поэзии, музыки и живописи вызваны к жизни академиями и премиями? И дошли ли они до нас от таких времен, когда не знали еще никаких ни академий ни премий? Корреджио, Шекспир, Моцарт — получали ли они такие награды, или же они жили в бедности и находили свое счастье в искусстве?
Даже Гете и Жан Поль не написали бы своих многочисленных посредственных томов, а лишь хорошие и им посвятили бы еще больше времени. В особенности Жан Поль был загублен погоней за деньгами; точно также и Виктор Гюго.
Каждому, кто хочет создать творения, требующие гения, можно сказать:
|
Du bist ein Barde, Freund! Sind deine Augen helle? |
И его лозунгом должен быть лозунг арфиста в Мейстере:
|
И Шенстон справедливо говорил: „Нужда — мать искусничества, но, право, не изящных искусств“. Кто занимается последними, тот должен устранять нужду каким-либо иным делом, и любовь к искусству настолько приучит его довольствоваться малым, что он освободит свое время для искусства; он создаст меньше произведений, но зато более зрелые и лучшие.
Сравн. Кант, Критика способности суждения, р. 175.
