бранные, quibus ex melioris luto finxit praecordia Titan, невыразимо страдают в этом гигантском Бедламе.
Кстати, еще одно замечание: так как драматическое искусство действует лишь на один момент, то наслаждение этим искусством наиболее редко; ведь оно достижимо лишь при условии действительно живой наличности человека, одаренного большим талантом; отсюда и проистекает то, что остальные искусства, в которых прекрасное непреходяще, всегда могут указать нечто выдающееся; драматическое же искусство — редко: скорее в нем вполне ясно сказывается, почти при каждом его проявлении, неспособность людей к прекрасному.
Кому знакома духовная или телесная красота, тому вид каждого нового, так называемого человека и знакомство с ним, в 100 случаях против одного, не дают ничего, кроме совершенно нового, действительно оригинального и до тех пор никогда еще не приходившего ему на ум примера compositi из ненавистничества, плоскости, пошлости, извращенности, глупости, злости, — одним словом, всего отталкивающего и противного. В самом деле, при встрече с новым человеком я часто чувствую себя, как пред картиною Теньера „Искушение святого Антония“ и сходными картинами, созерцая которые, я при каждом новом уродливом и чудовищном образе удивляюсь новизне комбинаций в фантазии художника.
Для философа, как и для поэта, мораль не должна стоять выше истины.
L’unité de l’action consiste en ce que d’un bout de la pièce à l’autre on parle toujours de la même chose: ce qui est horriblement ennuyeux, et rend les tragédies françaises si soporifiques[1].
Можно сказать, что весь Шекспир — не что иное, как человек, который даже в бодрственном состоянии мог делать то, что все мы можем делать во сне: заставлять людей говорить согласно с их характерами. Так Фидий мог сознательно делать то, что все мы делаем помимо всякого сознания, — творить людей.
- ↑ „Единство действия состоит в том, что с начала и до конца пьесы всегда говорят об одном и том же: это страшно скучно, и это делает французские трагедии такими снотворными“.
