одни понятия субсумируют под другие и при этом не обращают внимания на их источник и не проверяют, насколько такое субсумирование является правильным и исчерпывающим; благодаря этому приему, дальней или близкой дорогой, но почти всегда можно дойти до произвольного вывода, который был намечен заранее, и следовательно, подобное мудрствование только степенью отличается от настоящей софистики. А софистика в теоретической области то же, что в практической — сутяжничество. Однако сам Платон очень часто позволял себе такое мудрствование; а Прокл, как я уже упомянул, зашел с этой ошибкой своего образца, по обыкновению всех подражателей, гораздо дальше. И Дионисий Ареопагит, De divinis nominibus, тоже очень грешит этим. Впрочем, явные примеры такого мудрствования мы находим еще в отрывках элеата Мелисса (в особенности §§ 2—5, Brandis Comment. Eleat.): его обращение с понятиями, которые никогда не соприкасаются с той реальностью, откуда они почерпают свое содержание, а удаляются от нее и парят в атмосфере общего и отвлеченного, — это обращение похоже на удары, которые наносятся для виду и никогда не попадют. Хорошим образчиком такого мудрствования служит, далее, книжка философа Саллюстия „De diis et mundo“, особенно главы 7, 12 и 17. Но истинный раритет философского мудрствования, переходящего прямо в софистику, представляет следующее рассуждение платоника Максима Тирского, которое я, ввиду его краткости, приведу здесь целиком. „Всякая несправедливость — исхищение какого-нибудь добра; нет другого добра, кроме добродетели, а добродетели нельзя похитить, — следовательно, невозможно, чтобы добродетельный терпел какую-нибудь несправедливость от злого. Таким образом, остается только одно из двух: либо совсем невозможно терпеть несправедливости, либо несправедливость может терпеть злой от злого. Но злой не обладает никаким добром, ибо только добродетель есть добро, — следовательно, у злого нельзя отнять никакого добра; следовательно, и он не может потерпеть несправедливости; следовательно, несправедливость — вещь невозможная“. Подлинник, вследствие повторений менее сжатый, гласит так: Αδικια εστι αφαιρεσις αγαϑου· το δε αγαϑον τι αν ειη αλλο η αρετη; — ἡ δε αρετη αναφαιρετον. Ουκ αδικησεται τοινυν ὁ την αρετην εχων, η ουκ εστιν αδικια αφαιρεσις αγαϑου. ουδεν γαρ αγαϑον αφαιρετον, ουδ’ αποβλητον, ουδ ἑλετον, ουδε ληιστον. Ειεν ουν, ουδ αδικειται ο χρηστος, ονδ’ ὑπο του μοχϑηροῦ· αναφαιρετος γαρ. Λειπεται τοινυν η μηδενα αδικεισϑαι καϑαπαξ, η τον μοχϑηροῦ ο πο του ὁμοιου· αλλα τῳ μοχϑηρῳ ουδενος μετεστιν αγαϑού ἡ δε αδικια ην‘ αγαϑου αφαιρεσις· ὁ δε μη εχων ὁ, τι αφαιρεσϑῃ, ουδε εις ὁ, τι αδικησϑῃ
