хотя в качестве правоверного еврея, каким он и был, он и не придает ей реального значения, а считает ее мнимой. Вообще, интересно видеть, как Климент повсюду старается соединить и примирить Новый и Ветхий Завет, но по большей части Ветхим Заветом вытесняет Новый. Уже в начале третьей главы он упрекает маркионитов в том, что они по примеру Платона и Пифагора находят сотворение мира дурным: Маркион учит, что мир, это — дурная природа, сделанная из дурного материала (φυσις κακη, εκ τε ὑλης κακης) и что, следовательно, не должно населять этот мир, а должно воздерживаться от брака (μη βουλομενοι τον κοσμον συμπληρουν, απεχεσϑαι γαμου). Это Климент, для которого вообще еврейство было убедительнее и ближе Нового Завета, вменяет им в очень большую вину. Он видит в этом вопиющую неблагодарность, вражду и возмущение против Того, Кто создал мир, — против справедливого Демиурга, от которого они произошли сами и творениями которого, однако, пренебрегают, в нечестивом возмущении „отрешаясь от естественного миросозерцания“ (αντιτασσομενοι τῳ ποιητῃ τῳ σφων,… εγκρατεις τῃ προς τον πεποιηκοτα εχϑρᾳ, μη βουλομενοι χρησϑαι τοις ὑπ’ αυτου κτισϑεισιν,… ασεβει ϑεομαχιᾳ των κατα φυσιν εκσταντες λογισμων). При этом, в своем священном рвении он не хочет оставить за маркионитами даже чести оригинальности, а вооруженный своей известной ученостью, уличает их, с помощью прекрасных цитат, в том, что уже древние философы, Гераклит и Эмпедокл, Пифагор и Платон, Орфей и Пиндар, Геродот и Эврипид, а вдобавок еще и Сивилла, глубоко оплакивали горестное состояние мира, т. е. проповедовали пессимизм. В этом ученом энтузиазме он не замечает, что льет воду на мельницу именно маркионитов, доказывая, что
|
Мудрые люди всех стран и веков |
проповедовали и воспевали то же, что и они; в своем энтузиазме он не замечает этого и смело и страстно приводит, самые решительные и энергичные изречения древних в соответственном духе. Его, конечно, эти изречения не смущают: пусть мудрецы скорбят о горести бытия, пусть поэты изливаются в потрясающих жалобах на это, пусть природа и опыт громко вопиют против оптимизма, — все это не касается нашего автора: он спокойно держится своего еврейского мировоззрения. Мир сотворен Демиургом: отсюда a priori несомненно, что он прекрасен, — а там, пусть он выглядит, как ему угодно. Так же точно обстоит и со вторым пунктом, касательно „εγκρατεια", в котором, по его мнению, маркиониты обнаруживают свою неблагодарность к Демиургу
