старается внушить нам, что во все времена было, есть и будет одно и то же. Поистине, сущность человеческой жизни, как и природы вообще, дается сполна в каждый текущий момент, и поэтому, для того чтобы познать ее исчерпывающим образом, необходима только глубина понимания. История же надеется возместить глубину длиной и широтой: для нее всякое настоящее — только отрывок, который должен быть восполнен прошлым, — а ведь длительность этого прошлого бесконечна и примыкает к столь же бесконечному будущему. На этом и основывается противоположность между философским и историческим складом ума: первый стремится постигнуть, второй — сосчитать до конца. История на каждой своей странице показывает одно и то же, в разных формах; но кто этого единства не узнает по одной или нескольким страницам, тот едва ли поймет его, даже если сменятся перед ним все эти формы. Главы человеческой истории в сущности отличаются между собою только именами и хронологией: действительное содержание их всюду — одно и то же.
Итак, поскольку объектом искусства является идея, а объектом науки — понятие, постольку и то, и другая занимаются тем что́ существует всегда, и всегда одинаково, а не тем, что́ сегодня существует, а завтра — нет, сегодня существует так, а завтра — иначе. Поэтому искусство и наука имеют дело с тем, в чем Платон видит исключительный предмет действительного знания. Объектом же истории служит единичное, в своей единичности и случайности, то, что происходит однажды, а затем исчезает навсегда, — те мимолетные сплетения человеческих событий, которые, словно облака, гонимые ветром, часто под влиянием самого ничтожного случая совершенно меняют свою форму. С этой точки зрения, предмет истории представляется нам едва ли достойным серьезного и тщательного внимания со стороны человеческого духа, — того духа, который именно ввиду своей преходящей природы должен изучать одно только непреходящее.
Что же касается, наконец, попытки видеть в мировой истории нечто планомерно-цельное и, как обыкновенно говорят, „органически конструировать“ ее, то в основе этой попытки, зародившейся главным образом под влиянием умопомрачающей и губительной для мысли лжефилософии Гегеля, лежит в сущности грубый и плоский реализм, который явление принимает за внутреннее существо мира и думает, что вся суть заключается в нем, этом явлении, в его формах и переменах; при этом он втихомолку опирается еще на известные мифологические принципы, которые служат для него скрытой предпосылкой, — а иначе невольно за-
