ний, которые поэтому и будут носить несколько фрагментарный характер.
Итак, прежде всего по отношению к жизни растений я обращу внимание на замечательные две первые главы трактата Аристотеля о растениях. Самое интересное в них — это, как часто бывает у Аристотеля, приводимые им мнения прежних, более глубокомысленных философов. Мы узнаем, что Анаксагор и Эмпедокл совершенно правильно учили, что прозябание растений совершается в силу присущего им вожделения (επιϑυμια) и что эти философы приписывали им также удовольствие и страдание, т. е. ощущения; а Платон признавал за ними только вожделение, именно ввиду их сильной склонности к питанию (ср. Платона в Тимее, стр. 403, Bip.). Аристотель же, верный своему обычному методу, скользит по поверхности вещей, руководится отдельными признаками и, держась понятий, закрепленных ходячими выражениями, утверждает, что без ощущения не может быть и вожделения, а первым де растения не обладают; но как явствует из путаницы его слов, он сам находится в серьезном затруднении, пока, наконец, и здесь не вступает в силу известное правило: „коль скоро недочет в понятиях случится, их можно словом ловко заменить“, — именно, словом το ϑρεπτικον, способность питания, — ее дескать имеют растения, т. е. имеют часть так называемой души, по его излюбленной классификации: anima vegetativa, sensitiva et intellectiva. Но ведь это не что иное, как схоластическая quidditas, и означает: plantae nutriuntur, quia habent facultatem nutritivam; таким образом, перед нами здесь дурная замена того более глубокого анализа, который Аристотель критикует у своих предшественников. Мы видим далее, во второй главе аристотелевского трактата, что Эмпедокл признавал у растений даже половые особенности; это Аристотель тоже критикует, скрывая за общими принципами скудость своих фактических сведений, — такими принципами, как, например: растения не могут быть обоих полов зараз, потому что в таком случае они были бы совершеннее, чем животные.
Совершенно аналогичным приемом вытеснил он правильную астрономическую систему мира, принадлежавшую пифагорейцам, и своими нелепыми принципами, которые он изложил особенно в книгах De coelo, вызвал систему Птоломея, вследствие чего человечество снова лишилось почти на 2000 лет уже добытой истины величайшего значения.
Не могу отказать себе в удовольствии привести мнение одного замечательного биолога нашей эпохи, которое вполне совпа-
