что при чистой интеллигенции, т. е. у существа исключительно познающего и совершенно безвольного, нельзя себе даже и представить памяти. Таким образом, описанное выше усиление памяти под влиянием господствующей страсти представляет собою только более высокую степень того, что происходит при каждом запоминании и припоминании, — так как основой и условием последних всегда является воля. Следовательно, и на этих примерах видно, насколько воля для нас интимнее, чем интеллект. Подтверждением этого могут служить еще и следующие факты.
Интеллект часто слушается воли, — например, когда мы хотим что-нибудь припомнить и после некоторого напряжения это нам удается, или когда мы хотим что-нибудь тщательно и всесторонне обдумать, и т. п. Иногда же интеллект отказывает воле в повиновении, — например, когда мы тщетно пытаемся на чем-нибудь сосредоточиться или напрасно требуем назад у памяти того, что мы ей когда-то доверили: в подобных случаях гнев воли против интеллекта служит ясным показателем их взаимных отношений и существующего между ними различия. Бывает даже и так, что мучимый этим гневом интеллект иногда лишь через несколько часов, а то и на следующее утро, совсем неожиданно и несвоевременно, доставит услужливо то, чего от него требовали. Что же касается воли, то она, собственно, никогда не подчиняется интеллекту, а последний служит только министром этого суверена: он делает ей разные предложения, а воля уже сама избирает то, что соответствует ее сущности, хотя при этом она скована необходимостью, потому что эта сущность всегда неизменна и непоколебима, а мотивы теперь — налицо. Вот почему и невозможна такая этика, которая формировала бы и улучшала самую волю. Ведь каждая теория действует только на познание; между тем последнее никогда не определяет самой воли, т. е. основной характерной черты воления, а определяет только ее применение ко всяким данным обстоятельствам. Прогресс в знании может модифицировать поступки лишь настолько, насколько он ближе знакомит волю с объектами, подлежащими ее выбору, и позволяет ей вернее судить о них; благодаря этому, воля точнее определяет свое отношение к вещам, яснее видит, чего она хочет, и вследствие этого менее подвергается ошибкам при выборе. Но над самым волением, над его главным направлением, или основной максимой, интеллект не имеет власти. Думать, будто знание действительно и коренным образом определяет волю, — это все равно, что думать, будто фонарь, который носит с собою ночной пешеход, является primum mobile его шагов.
