безумие. Не старости самой по себе, а продолжительному и тираническому переутомлению интеллекта, или мозга, следует приписывать появление этих несчастий в последние годы человеческой жизни. Именно этим объясняется то, что Свифт сошел с ума, Кант впал в детство, Вальтер Скотт, Вордсворт, Саути и многие minorum gentium отупели и ослабели в своих умственных способностях. Гете до конца дней своих сохранил ясность ума, всю энергию и силу своего духа, потому что, будучи постоянно человеком света и двора, он никогда не принуждал себя к умственным занятиям. То же самое надо сказать и о Виланде, о Кнебеле, который достиг девяносто одного года, о Вольтере. Все это доказывает лишь, до какой степени интеллект представляет собою нечто производное, физическое, — простое орудие. Оттого-то он и нуждается, в продолжение почти трети своего века, в полном прекращении своей деятельности во время сна, т. е. в отдыхе мозга, которого он служит функцией и который поэтому так же предшествует ему во времени, как желудок — пищеварению, или физическое тело — получаемому толчку, и вместе с которым он в старости вянет и засыхает. Не то воля: как вещь в себе, она никогда не ленится, абсолютно-неутомима; ее деятельность — это ее сущность, она никогда не перестает хотеть, и когда ее во время глубокого сна покидает интеллект и она поэтому не может действовать вовне, по мотивам, то ее деятельность проявляется в виде жизненной силы, и она тем лучше, без помехи, оберегает внутреннюю экономию организма и как vis naturae medicatrix восстановляет в нем случайные расстройства. Ибо воля, в противоположность интеллекту, не есть функция тела, а наоборот, тело — ее функция; поэтому она ordine rerum предшествует телу, как его метафизический субстрат, как в себе его явления. Свою неутомимость она, на время жизни, сообщает сердцу, этому primo mobili организма, которое оттого и сделалось ее символом и синонимом. И не исчезает она в старости, а все еще продолжает хотеть того, чего хотела, и даже становится тверже и непреклоннее, чем она была в юности, — становится более непримиримой, своенравной и непослушной, потому что интеллект в эту пору менее восприимчив, и подступиться к ней можно только в том случае, если воспользоваться слабостью последнего.
Да и общая слабость и несовершенство интеллекта, как они проявляются в виде нерассудительности, ограниченности, извращености и глупости большинства людей, были бы совершенно необъяснимы, если бы интеллект, как это думали до сих пор все фи-
