рения, и поэтому же высокая умственная культура постепенно приводит нас к тому, что мы находим удовлетворение в общении почти только с книгами, а не с людьми.
Нет лучшего средства для освежения ума, как чтение древних классиков: стоит взять кого-нибудь из них в руки хотя на полчаса, — и сейчас же чувствуешь себя освеженным, облегченным, очищенным, поднятым и укрепленным, — как будто бы освежился купанием в чистом источнике. Лежит ли причина этого в древних языках и их совершенстве или в величии умом, произведения которых спустя тысячелетия остаются неповрежденными и не теряют силы? Может быть, и в том и в другом. Я только знаю, что, если, как это грозит сейчас, будет брошено изучение древних языков, наступит новая литература, которая будет состоять из такого варварского, плоского и негодного писания, какого еще свет не видал; в особенности, если немецкий язык, обладающий отчасти совершенством старого, будет ревностно и методически ощипываться и искажаться негодными писаками „современности“, пока, постепенно беднея, изуродованный, не обратится в жалкий жаргон.
Существует две истории, политическая и история литературы и искусства. Первая — история воли, вторая — история интеллекта. Поэтому первая полна тревоги, даже ужаса: страх, нужда, обман и потрясающее убийство и все это — в массе. Другая, наоборот, всегда отрадна и светла, как изолированный интеллект, даже в том случае, если она описывает заблуждения. Главная ветвь ее — история философии. В сущности последняя является как бы генерал-басом ее, звук которого переходит и в другую историю и там из глубины направляет мысль: мысль же царит над миром. Поэтому философия, в собственном и истинном значении ее, является также и могучей материальной силой, хотя очень медленно действующей.
В мировой истории и пол-столетия всегда имеет значение, потому что материал ее все время находится в движении и всегда в ней хоть что-нибудь да происходит. Напротив, в истории литературы часто совсем не следует принимать во внимание такого же промежутка времени, потому что ничего не случилось: ведь бездарные попытки не оказывают никакого влияния на ход ее. Она не пошла дольше того, где была пятьдесят лет тому назад.
Для пояснения этого представим себе движение познания человечества в виде орбиты планеты. Тогда ложные пути, на которые оно большей частью попадает после каждого значительного шага, можно сравнить с Птоломеевскими эпициклами, пройдя которые, оно вновь попадает
