бычьим пузырям, с помощью которых плавает тяжелое тело. Пузыри поддерживают его на поверхности в течение более или менее продолжительного времени, смотря по тому, насколько хорошо они надуты и крепко завязаны; однако воздух понемногу выходит из них, и тело идет ко дну. Таков неминуемый удел тех произведений, источник славы которых — не в них самих: пристрастные хвалы смолкают, кумовство не помогает более, знаток не находит оправдания для славы, и вот она увядает, а место ее заступает тем большее уничижение. Напротив, истинно великие творения, в самих себе черпающие источник своей славы и потому способные каждый раз вновь зажигать в людях восхищение, походят на тела с более легким удельным весом, которые, несясь в потоке времени, держатся на его поверхности собственными силами.
Во всей истории литературы древнего и нового времени нельзя указать другого примера такой ложной славы, какая выпала на долю гегелевской философии. Такая полная негодность, такой очевидно вздорный абсурд, такая явная нелепица, к тому же в высшей степени отвратительная и тошнотворная по изложению, как эта, гроша медного не стоящая, лжефилософия, еще никогда и нигде не восхвалялась со столь возмутительным нахальством и с таким меднолобым упрямством и не выдавалась за высшую и самую величественную мудрость, какую когда-либо зрел мир. Не говорим уже о том, что это произошло среди бела дня, на глазах у всех. Но вот на что нельзя не обратить особого внимания: все это имело величайший успех именно у немецкой публики, — вот где позор. Эта наглою ложью созданная слава в течение четверти века сходила за истинную, и bestia trionfante процветала и царила среди немецкой ученой республики так всевластно, что даже немногочисленные противники этой глупости не дерзали относиться к мизерному творцу ее иначе, как к редкому гению и великому уму, и говорили о нем в глубоко почтительных выражениях. Но последствия этого не преминут объявиться; ибо этот период истории нашей словесности навеки ляжет несмываемым позорным пятном на нацию и на эпоху и целым столетиям послужит притчей во языцех, — и поделом! Правда, каждый век, как и всякий индивидуум, волен восхвалять плохое и поносить хорошее; но Немезида настигнет и того и другого, и не преминет пробить час позора. Еще в то время, когда хор продажных подмастерий раздувал и распространял, по составленному заблаговременно плану, славу этого развращающего головы горе-философа и его паскудного безмозглого бумагомарания, еще тогда следовало немцам, если бы они были потоньше умом, по одному способу и по манере похвал тотчас догадаться, что они проистекают не из смысла, но из умысла. Ибо они сыпались в не-
