утаивания, каких еще никогда и не было, — это несчастье все-таки произошло: меня начали читать, — и теперь уже читать не перестанут. Legor et legar: ничего не поделаешь. Да, скверно и в высшей степени неприятно; в этом есть что-то роковое, — прямо беда. Это ли награда за столь верный союз излюбленного молчания? За столь прочное единомыслие и дружное поведение? Бедные надворные советники! Где же обещание Горация:
|
Est et fideli tuta silentio |
В «fidele silentium», верном молчании, у них, поистине, недостатка не было; напротив, в нем-то и заключается их сила, и как только почуют они чьи-либо заслуги, они тотчас же хватаются за этот, действительно, тонкий прием: ведь о чем никто не знает, того все равно, что и не существует. Что же касается «merces» (награды), то будет ли она для них совершенно «tuta» (обеспечена), это теперь как будто бы сомнительно, — разве если толковать слово «merces» в дурном смысле, в смысле кары, — что̀, конечно, находит себе оправдание и со стороны хороших классических авторитетов. Господа профессора совершенно правильно усмотрели, что единственное средство для борьбы с моими сочинениями, это — сделать их тайной для публики, путем глубокого замалчивания и под громкий приветственный шум в честь рождения каждого из уродливых чад профессорской философии: так некогда корибанты громким шумом и кликом заглушили голос новорожденного Зевса. Но средство это исчерпано, и тайна разглашена: публика открыла меня. Злоба профессоров философии по этому поводу велика, но бессильна: после того как единственно-целесообразное и так долго с успехом применявшееся средство они исчерпали, никакое тявканье не в силах уже остановить моего влияния, и напрасно теперь они бросаются на меня то с одной, то с другой стороны. Правда, они добились того, что собственно-современное моей философии поколение сошло в могилу, ничего о ней не ведая. Но это было только отсрочкою: время, как и всегда, сдержало слово.
Оснований же, почему господам представителям «философского ремесла» (они сами в своей невероятной наивности так называют его[1]), почему им столь ненавистна моя философия, таких оснований — два. Первое — то, что мои произведения портят вкус у публики, вкус к пустому сплетению фраз, к нагромождению ничего не говорящих слов, к пустой, плоской и медли-
- ↑ См. „Götting. gelehrte Anzeig.“ год 1853, стр. 1.
