характере, который и при полнейшем различии форм может быть одним и тем же. Поэтому здания и орудия должны быть не подражаниями природе, а созданиями в ее духе. Дух этот обнаруживается в том, что каждая вещь и каждая часть так непосредственно соответствуют своей цели, ведя к ней кратчайшим путем и простейшим способом, что тотчас же собою ее и указывают. Эта-то очевидная целесообразность и характерна для продукта природы. Правда, в нем воля, действуя изнутри, с самого начала вполне владеет материей; в человеческом же произведении она действует извне и достигает своего намерения, высказывается, во-первых, лишь при посредстве интуиции и даже понятия о цели данной вещи, а затем лишь после преодоления чуждой ей, т. е. первоначально выражающей другую волю, материи; но и при всем том указанный характер природного произведения все же может быть сохранен и здесь. Это доказывает античная архитектура, в которой каждая часть точно отвечает своей непосредственной цели, тем самым наивно выставляя последнюю на вид, — а бесцельное вполне отсутствует. В этом она прямо противоположна архитектуре готической, которая своим видом таинственности и загадочности обязана именно обилию бесцельных украшений и придатков, так как мы невольно приписываем им какую-то неизвестную нам цель; еще более противоположна она тем совершенно выродившимся архитектурным стилям, которые, аффектируя оригинальность, идут ненужными окольными путями и по прихоти играют средствами искусства, целей же искусства не понимают. То же, что об античной архитектуре, можно сказать и об античных сосудах, красота которых заключается в том, что они с такой наивностью выражают, чем они предназначены быть и служить, и обо всей прочей утвари древних: чувствуется, что если бы сама природа производила все эти вазы, амфоры, лампы, столы, стулья, шлемы, щиты, панцири и т. д., они и у нее имели бы такой же вид. Чем покажутся нам при сравнении с ними безобразные богато-вызолоченные фарфоровые сосуды, женская одежда и т. д. нынешнего времени! Тем, что однажды введенный античный стиль оно могло променять на гнусный рококо, оно обнаружило всю нищету своего духа и навеки само себя заклеймило. И пусть не возражают, что это — мелочь: это — знамение времени. То же доказывает и современная литература, и порча немецкого языка невежественными бумагомараками, которые в своем дерзком самовольстве обращаются с ним, как вандалы с произведениями искусства, и остаются безнаказанными.
Очень метко зарождение основной мысли для художественного произведения назвали его концепцией (зачатием), ибо концепция и в
